Смерть Танфильева

Я встретил Танфильева в резерве Южного фронта в тревожное лето 1942 года. Бывают такие люди, что посмотришь один раз - и сразу почувствуешь по не установленным еще тобой признакам присущее им душевное обаяние. В Танфильеве привлекали мягкая улыбка, светлый открытый взгляд.

Роста Танфильев был высокого и ходил неуклюжей подпрыгивающей походкой. Походка его рождала странное ожидание: вот он поднимет одну ногу и начнет подпрыгивать на второй, как это делают маленькие дети во время игры в классики.

На людях Танфильев всегда смущался, с лица его не сходило выражение непоправимой вины перед товарищами, он будто извинялся за свою не-уклюжесть, за отсутствие выправки, за свой чрезмерно гражданский вид. В армии он никогда не служил, был уже немолод, до войны занимался астрономией и, как я узнал позже, любил свою науку беспредельно.

После мобилизации получил назначение в стройбат. Но в этой должности он пробыл недели две. Командир батальона, по той причине что Танфильев был, как он сказал, «рохлей», перевел его на должность начальника продовольственной части. Это трудно поддается пониманию, но это факт: Танфильев великолепно разбирался в галактиках, но его интеллект не мог преодолеть барьера, когда нужно было один килограмм мяса за отсутствием такового перевести на равное по калорийности количество пшена.

Он приезжал в бригаду за продуктами раньше других, потому что, несмотря на все свои неудачи, к выполнению обязанностей относился самоотверженно. Но вслед за ним приезжал начпрод другого батальона, какой-нибудь тертый хозяйственник, и горячо просил Танфильева уступить ему очередь:

- Ну, будь другом! - он проводил рукой по горлу. - Зашился в доску, твою мать. Выручи, друг. А если у тебя что, я тоже...

Танфильев не выносил ругательств, пожимал плечами и мягко отвечал:

- Пожалуйста, пожалуйста!

Если случалось, что с такой же просьбой обращался и другой, и третий начпрод, он уступал и другому, и третьему, потому что, несмотря на свой сорокалетний возраст, сохранил детскую веру в то, что люди говорят всегда одну только правду и к просьбам других надо относиться уважительно.

В результате он получал продукты последним, привозил их поздно и молчал, когда комбат начинал его отчитывать за несвоевременную их доставку. Кончилось дело тем, что его откомандировали в резерв фронта.

В резерве он тоже прослыл чудаком, и вот по какому поводу. Однажды его дежурство по резерву выпало на утренние часы. Танфильев сидел за столом и, чтобы не заснуть, читал давно уже прочитанную от корки до корки газету. Вдруг совершенно неожиданно появился начальник резерва. Танфильев поднялся из-за стола, вежливо поклонился и сказал:

- Здравствуйте!

Начальник резерва посмотрел на него так, будто перед ним был не человек, а мираж. Но возникший как из-под земли старшина резерва стал во фронт, щелкнул каблуками:

- Товарищ начальник...

Рапорт старшины вернул начальника резерва к реальности, он посмотрел укоризненно на Танфильева и сказал:

- А, небось, еще среднее образование имеешь!

Танфильев промолчал. Он имел степень кандидата наук.

Каждодневно резервистов уводили за город для строевых занятий. Изучали пулемет и практиковались в метании гранат. В перерывах между занятиями резервисты собирались в тесный круг, и начинались бесконечные рассказы о всяких занимательных житейских случаях, а то и просто анекдоты.

Танфильев не любил анекдоты. Он оставался у пулемета, тщательно изучал его части, бросал гранату, всякий раз радуясь, когда удавалось бросить ее на далекое расстояние.

Резервисты посмеивались:

- Гляди, Танфильев хочет стать отличником боевой подготовки.

Жили резервисты в подвале. Это было обычной мерой предосторожности: фашистские самолеты уже бомбили город.

Рядом с моей койкой с одной стороны стояла койка Танфильева, с другой - Чепурного. Вид у Чепурного был плутоватый, и мне порой приходила мысль, что он просто-напросто отсиживается в резерве. Чепурной прикидывался простачком, балагурил, выслуживался перед начальством. Всем своим поведением он старался доказать абсолютную неизбежность своего пребывания в резерве.

В отличие от Танфильева Чепурной был невысок ростом, с брюшком, выпиравшим из-под ремня, с толстым лицом и маленькими хитроватыми глазками. Если бы на Чепурного надели одежду испанского крестьянина, он стал бы напоминать Санчо Пансу. Панса, как известно, по-испански означает «брюхо», а брюхо было отличительной особенностью Никифора Чепурного.

Чепурной имел полевую сумку. Он носил ее все время на себе и снимал, только ложась в постель. Сумка всегда была набита продуктами вследствие частых дежурств на кухне, а на это он шел весьма охотно.

Вкусы и интересы этих двух человек явно расходились. Танфильев любил звезды. Чепурной их презирал. Он любил пищу. Танфильев глядел в небо. Чепурной, наоборот, ходил с опущенной головой, и со стороны казалось, что он постоянно что-то ищет.

Вечером после ужина Танфильев вышел во двор и сел на сухую примятую траву. Чепурной последовал за ним. Трудно сказать, что влекло его к Танфильеву. Но следовал он за ним неустанно, как тень.

Танфильев глядел в небо, Чепурной - на Танфильева. На небе первой появилась Венера. Танфильев сказал:

- Видите, Чепурной, звезду? Это Венера. Маленькая, красивая звездочка. О ней поэты сложили немало великолепных стихов. Чепурной! Вы можете представить такую картину: на сотни миллионов километров от нас на Венере восторженный поэт, глядя, как сияет ночью наша Земля, слагает в ее честь восторженную оду. Все это, конечно, фантазия! Но разве можем мы сейчас представить все чудеса будущего? Что же вы молчите, Чепурной?

Чепурной хихикнул:

- Цирк!

- Что - цирк?

- Ты, Танфильев, и есть цирк!

Танфильев не обиделся. Он с сожалением посмотрел на Чепурного.

- Вы, Чепурной, каменная необработанная глыба и поэтому ничего не понимаете. Из каменной глыбы скульптор может сделать великолепное произведение искусства. Вы, Чепурной, тоже можете быть человеком, но не хотите.

Чепурной не совсем вник в смысл сказанного, а потому и не знал, как ему отвечать на слова Танфильева. На всякий случай он изобразил обиду.

Сгущались сумерки. Город был затемнен, и ярко проступали на небе звезды.

- А вон ту, Чепурной, видите? Она красноватого цвета. Это Марс, наш ближайший сосед. Хотите, расскажу вам сказку?

Чепурной кивнул головой:

- Валяй, все едино спать рано!

- Посмотрите, Чепурной, еще раз на эту красную звезду. Впрочем, это не звезда. Звезда - это нечто совершенно другое. Марс все равно что наша Земля. Так вот, слушайте, Чепурной, это потрясающе интересно. Рассказывают, что на Марсе жизнь возникла несравненно раньше, чем на Земле. Его мудрые обитатели - их называют на Земле марсианами - создали свою цивилизацию. Вы понимаете, Чепурной, что такое цивилизация?

Чепурной глядел на Танфильева лукаво и подозрительно: мол, говори-говори - мы послушаем, а потом и свое слово скажем. Он не ответил на вопрос Танфильева, и Танфильев понял его молчание только в том смысле, в каком он его и мог понять, то есть что Чепурному не очень ясен смысл слова. Он сказал:

- Вы, Чепурной, сейчас поймете, что такое цивилизация. Марсиане всегда испытывали недостаток в воде. Но у них были замечательные гидротехники и градостроители, у них была великолепная техника. Марсианские гидростроители вырыли огромные каналы, а градостроители на сплетении каналов, которые изрезали всю планету, построили города. Но воды марсианам все равно не хватало. Отсутствие ее превратилось для марсиан в великое бедствие. Что сделали марсиане?

Танфильев замолчал, Чепурной смотрел на него все с тем же подозрительным любопытством. Танфильев не знал, что любопытство может быть добрым и недобрым. Он посмотрел на Чепурного и продолжал:

- Никто не знает, что сделали марсиане. Но погибать они не хотели. Ра-

зум несовместим с разрушением, а марсиане были очень разумны. Ра-зум им и помог отвести от себя смерть. По одной версии, они проникли в недра безводной, умирающей планеты и устроили там свои поселения, по другой - они построили межпланетный флот и переселились в соседние звездные миры. Они все могли сделать, эти мудрые марсиане. Впрочем, так рассказывают о Марсе только фантасты. А посему нам бы сейчас в самую пору и узнать о марсианах всю правду. Но мы, к сожалению, заняты войной.

Чепурной слушал Танфильева внимательно, долго, молча. Но последние слова Танфильева оживили его. Он с явным наслаждением сказал:

- Ты, Танфильев, шкура. За пропаганду дезертирства тебя, собственно говоря, и в особый отдел потянуть можно.

- Вы с ума сошли, Чепурной! Какая пропаганда дезертирства? Нет, вы действительно неотесанная каменная глыба, вы не человек. Кстати, почему вы меня называете на «ты»? Есть общепринятые нормы...

- Пошел ты, Танфильев, со своими нормами, знаешь куда? Я могу...

Но он не успел сказать, что может сделать с Танфильевым. Яркий свет прожекторов разрезал темноту, заговорили зенитки. Чепурной всполошился:

- Чешем, Танфильев, в подвал!

Чепурной схватил Танфильева за руку, но тот спокойно освободил ее:

- Не вижу опасности.

Налет не состоялся. Зенитки отогнали фашистские самолеты. Вечером следующего дня Танфильев снова вышел во двор резерва. Чепурной следовал за ним с неудовольствием, позевывая, словно он выполнял тяжелую принудительную обязанность, от которой невозможно освободиться. Он скулил:

- Ну на какого черта нужны вам эти звезды?

- Видите ли, Чепурной, звезды - это моя профессия, мое призвание. А без призвания жить невозможно. Скучно. Вот вы, например, тоже с интересом занимались до войны каким-то своим делом. Правда?

- А как же! - откликнулся живо Чепурной. - До войны у меня был склад.

- Ну вот видите, у вас склад, а у меня звезды!

Чепурной засмеялся:

- Тоже мне, сказал. На складе я себе положение мог сделать. А ваши звезды - тьфу. Пустая видимость.

Он посмотрел на Танфильева с нескрываемым сожалением.

- Вы не правы, Чепурной, - ответил Танфильев. - Другие планеты могут дать нам очень многое. Я не знаю, да и никто пока этого не знает, но, может, там обнаружатся запасы такой энергии, что нам не нужно будет вырубать леса на топливо, копать глубокие шахты, загрязнять дымом, копотью и газами воздух. Я не знаю, но глубоко уверен, что межпланетные связи принесут нам неисчислимые блага.

На лице Чепурного появилась какая-то помесь любопытства со снисходительной жалостью к Танфильеву. Но Танфильев продолжал, не замечая демонстративного превосходства Чепурного:

- Вы, Чепурной, до войны жили где?

Чепурному, как видно, не хотелось отвечать на вопрос. Он даже разозлился:

- Где-где? В... - Чепурной раздраженно выругался. Танфильев отмахнулся:

- Ладно, Чепурной, ругательство остается на вашей совести. Жили небось с электричеством?

- Ну? - недоуменно промычал Чепурной, еще не понимая, к чему клонится вопрос.

- А когда гас свет, ругались?

- Приходилось.

- Ну вот видите, ругались, значит. Представьте себе, что электричество вообще исчезает из нашей жизни. Посудите сами: что получится? Остановятся заводы, железные дороги, корабли в море, прекратится подача воды, начнут остывать города. А ведь электричество начиналось с маленькой искры, полученной одним ученым лет сто тому назад. Вы теперь понимаете, Чепурной, что нам могут дать полеты в космос, как чудесно можем мы после этого преобразить землю?

Чепурной смотрел на Танфильева как-то снизу вверх, ему приходилось поднимать для этого голову, и непривычная поза вызывала в душе смятение.

Танфильев продолжал:

- А знаете, Чепурной, перед войной мы стояли на пороге космических полетов. У нас были Циолковский, Цандер. А тут война. И вот что я вам скажу по поводу войны, Чепурной. Вы вот упрекнули меня в том, что я проповедник дезертирства. Ну так слушайте. Войну нам навязали. Мы не хотели войны, но, коль скоро она началась, мы должны ее обязательно выиграть. Понимаете, Чепурной, обязательно выиграть. А для этого всем надо воевать честно. Мы должны научиться не щадить своей жизни. Вот вы, например, Чепурной, почему вы не хотите воевать?

Чепурной рассердился:

- Пошел ты, Танфильев!.. Ты меня на пушку не возьмешь! На гражданке у меня был склад, большой склад, а я в нем полный хозяин. Дайте мне соответственную должность, и я буду воевать. - Он не стал дальше слушать Танфильева, поднялся и ушел.

Но какие-то незримые нити настолько уже связали его с Танфильевым, что быть рядом с ним стало привычкой. Направление мысли Танфильева, столь непонятное на первых порах, поражало теперь все более и более. Чепурной, как ребенок, открывал для себя в словах Танфильева что-то неожиданное и новое: может, и не зря люди смотрят на звезды, поди разберись в них с первого раза. Теперь он слушал Танфильева молча, не перебивал, не ругался, подолгу сидел неподвижно, обхватив руками полевую сумку, и изредка украдкой от Танфильева поглядывал на далекие, холодные и, в общем, такие привычные, никогда не нарушавшие его покоя звезды.

Но однажды после очередного рассказа Танфильева о звездах Чепурной снял свою полевую сумку и сказал:

- На, ешь! Ты хоть и шалапут, но лопать и тебе надо.

Как-то распространился слух, что резервистов пожилого возраста, не имеющих военной специальности, будут отпускать по домам. Приводился и соответствующий довод.

Люди, имеющие высокую гражданскую квалификацию, могут принести больше пользы в тылу, нежели на фронте. Слух подтвердился. Через несколько дней нас построили, несколько шеренг одна за другой расположились во всю ширину двора. Прибыло командование. Впереди шел человек чуть выше среднего роста и с такой выправкой, по которой можно было безошибочно сказать, что в армии он находится чуть ли не с пеленок. Позже я узнал, что у этого человека славная биография, что он воевал за советскую власть в годы Гражданской войны, сражался в рядах испанских республиканцев, а годы Великой Отечественной войны сделали его потом одним из прославленных советских полководцев.

Он обошел всех резервистов, задавая короткие вопросы, прежде чем принять решение. От одного отходил молча, другому тихо командовал:

- Три шага вперед!

Очередь дошла до нашей последней шеренги. Танфильев, стоявший рядом со мной, сказал вдруг:

- Сниму-ка я очки.

- А ну дай сюда!

Чепурной выхватил очки из рук Танфильева, торопливо, неумело надел на себя. Раздалась команда: «Смирно! Равнение направо!». Чепурной вытянулся, очки явно мешали ему, он напряженно повернул голову по команде направо. Очки слетели на землю. Он замер, на толстом его лице появилась страдальческая гримаса.

Генерал прошел мимо Чепурного. Рядом с Танфильевым остановился.

- Ученый?

- Астроном, - ответил Танфильев.

- Три шага вперед, - скомандовал генерал.

В этот же день Танфильев получил документы, из которых явствовало, что он направляется в распоряжение военного округа по месту жительства.

Но Танфильев не торопился. Он пробыл в резерве весь следующий день. Вечером старшина сказал ему:

- Вот что, Танфильев, ты снят со всех видов довольствия, на сутки можешь получить сухой паек, еще продовольственный аттестат - и будь здоров!

Танфильев ответил, что ночь он еще переночует в резерве, а завтра пораньше отправится в путь.

Но все получилось по-иному. Ночью, перед рассветом, нас подняли по тревоге, быстро построили и повели в тыл. Танфильев пошел вместе с резервом. Днем прятались от бомбежек в высокой золотистой пшенице.

Было невыносимо слушать ее тихий шум. Что в нем было? Укоризна? Жалоба? Просьба?

Мы шли, еле передвигая ноги, по дороге, забитой телегами, автомашинами, людьми, которые двигались на восток. Отступление! Мы познали всю горечь его. Газеты печатали «Письма к другу» Бориса Горбатова, каждое слово их заливало лицо краской стыда и обиды. Нам казалось, что весь этот кошмар отступления - тяжелый сон, что сон этот внезапно оборвется и мы услышим команду, зовущую в бой - беспощадный, безжалостный, в бой до последнего вздоха.

Большое багровое солнце скатывается к горизонту, и, как всегда бывает на юге, быстро начинают сгущаться сумерки. Мы подходим к большой скирде соломы, молча садимся и начинаем жадно курить. На горизонте, там, где недавно скрылось солнце, горит звезда. Это Венера - прекрасное украшение неба.

Чепурной возится с полевой сумкой.

- Дурак ты, Танфильев! - начинает он неожиданно. - Давно бы уже лежал дома на печке, кабы не тянул волынку.

И тут происходит то, чего я никак не ожидал. Танфильев, сидя, сильным ударом руки наотмашь бьет Чепурного по лицу:

- Скотина!

Я думал, что Чепурной сейчас бросится на Танфильева и начнется драка. Но Чепурной жалобно, по-щенячьи заскулил, схватившись рукой за лицо. И на этом все кончилось. Спустя некоторое время Чепурной отодвинулся в сторону и начал есть. Поев, разостлал плащ-палатку, собрался спать.

Мне спать не хочется. Меня душат горькие раздумья. Я слежу за Танфильевым. Он непрерывно курит и смотрит на Венеру. Потом начинает читать стихи Лермонтова, полагая, что мы с Чепурным спим.

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Ночь тиха, пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

Последнюю строку он повторяет несколько раз. Внезапно обрывает чтение стихов, молчит, улыбается совсем по-детски и говорит, должно быть, отвечая на свои мысли, для себя, для своей звезды, горящей в сердце: «И придет пора твоего господства, человек, над Вселенной, пора мира и еще какая-то небывало добрая и небывало счастливая пора».

Я закрываю ладонями уши. Я запрещаю себе слушать исповедь человека, предназначенную только для самого себя и ни для кого более.

В полночь я тяну Танфильева за рукав:

- Пошли!

Чепурной быстро свертывает плащ-палатку. Мы выходим на дорогу и пристраиваемся к шагающим по дороге людям. Начинаем присматриваться - это не наши резервисты. Рядом со мной высокий солдат с пулеметом на плече. Он несколько раз поглядел в мою сторону, а потом сказал:

- Браток! А ну-ка помогай! - и, не дожидаясь моего ответа, опустил мне на плечо пулемет.

Мы идем с неизвестной нам ротой. Свыкаемся. Роту ведет сержант, самый старший по чину из оставшихся в живых командиров роты.

Он поднимает нас на небольшую высотку и останавливает. Нас совсем немного, 25 - 30 запыленных, небритых, уставших людей. Мы сбрасываем котомки, глядим на восток. Там, вдали, извивается серебристой лентой Дон. Тихий, родной. Молодой сержант долго смотрит на нас покрасневшими от бессонницы глазами и говорит:

- Здесь будем держать оборону.

Сразу становится легче. Мы занимаем вырытые кем-то до нас окопы. В небе время от времени появляются вражеские самолеты. Они не бомбят нашу высоту, должно быть, направляясь к переправе.

Мой товарищ по окопу, пожилой солдат, спокойно, без торопливости устанавливает деловито пулемет, разговаривая с ним, как, наверное, разговаривал дома с лошадью, запрягая ее в телегу.

Утром немцы пошли в наступление. Проверив пулемет, старый солдат повернулся ко мне:

- На, кури!

Мне страшно, от волнения у меня дрожат руки, и я не могу скрутить цигарку. Солдат поглядел на меня с жалостью:

- Не падай духом, браток! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Да не высовывай голову, а то тебя враз срежет.

- А вам не страшно? - спросил я.

- А чего бояться? Земля кругом все наша, как мать родная. Мы с тобой худа никому не сделали. Пусть трясется тот, у кого на душе не чисто.

Волнение мешало мне сосредоточиться на его словах. Может, это конец. Может, не видеть мне больше Дона, близких и дорогих мне людей. Может, это смерть!

И вдруг слуха моего коснулось что-то совершенно неожиданное. Я онемел от изумления. Я поднял голову. Там, в небе, теряясь в его голубизне, весело и беззаботно звенел жаворонок. Откуда он в этом аду? Что ему здесь нужно? И как он может сейчас петь так упоенно, торжествующе, с таким немыслимым бесстрашием? Жаворонок исчез так же внезапно, как и появился. Я втянул в себя густой махорочный дым, откинулся на обочину окопа и закрыл глаза. Слабый, еле уловимый издали доносился шум донской волны. В голову пришли заученные еще в молодости слова:

Ото всех сторон враги подходят,

И от Дона, и от Синя моря.

Обступают наших отовсюду!

Отовсюду бесовы исчадья

Понеслися с гиканьем и криком.

Солдат тронул меня за плечо:

- Не спи, браток, кажется, начинается.

А я сидел, все так же откинувшись на жесткую и влажную стенку окопа, и теперь уже кто-то другой чистым и звонким голосом, похожим на голос полевого жаворонка, произносил слова так, что они походили на смелую песню:

Молча Русь - отпор врагам готов -

Подняла щиты свои багряны.

Напарник с силой толкнул меня в плечо. Я открыл глаза.

Вокруг нас были такие же высотки, как и наша, похожие на огромные земляные волны. Солнце быстро скатывалось вниз, большое и темное, укутанное черной шалью горячего дыма.

Война раскинулась на огромное расстояние от Черного до Белого моря. А нам была дана маленькая высота и вместе с нею право мужественно на ней умереть.

Трижды на дороге, ведущей к высоте, появлялись немецкие мотоциклисты. На бешеной скорости, сея огонь из автоматов, они мчались на нашу высоту и трижды показывали спину. Наш пулемет накалился так, что к нему нельзя было прикоснуться. Я смотрел на своего напарника. Черты его лица заострились и застыли в яростном спокойствии. Я чувствовал, как растет во мне восхищение этим неизвестным мне человеком. Быть храбрым - это значит не уронить своего человеческого достоинства перед лицом самой невероятной опасности.

На время установилась тишина. Мотоциклисты больше не пытались выбить нас с высоты. Мой напарник вытер вспотевшее лицо рукавом грязной гимнастерки, вытащил кисет и сказал:

- Ироды! Не дают закурить даже! - и стал свертывать цигарку.

Мы закурили. Но тишина длилась недолго. На дороге показался фашистский танк. Он стал быстро приближаться. В нашей роте не было ни пушек, ни противотанковых ружей. Мы стреляли из пулемета, заведомо зная, что пулеметом танк не остановишь. Танк мог остановить только какой-то невероятный случай - стихия, что ли, восставшая против зла, или внезапное чудо.

На что можно было еще надеяться?

И вдруг я увидел, как кто-то выскочил из окопа и побежал навстречу танку неуклюжими и точными прыжками, точно вся высота была расчерчена на детские классики, которые высокому и длинному человеку надо было удачно пройти. Господи! Да ведь это же Танфильев. Мне показалось, что я увидел его глаза, чистые и по-детски восторженные. Он бежал навстречу танку. И одна рука его с бутылкой горючей смеси взметнулась в самое небо.

За его спиной догорало солнце.

Немецкие автоматчики стреляли в упор. Но он успел метнуть бутылку в танк. Раздался взрыв. Танфильев упал лицом к танку, широко разбросав руки. Голова его несколько раз приподнялась - он словно целовал землю, прощаясь с нею.

Поднявшись из окопов, рота гнала убегающих с высотки немецких автоматчиков.

Чепурной на руках принес Танфильева к окопу. Он плакал:

- Я ему говорю, куда тебе справиться с танком, я по всему видел, что он это задумал, давай, говорю, лучше я...

Ночью мы похоронили Танфильева. По черному южному небу от края и до края распластался Млечный Путь. От усталости и боли кружилась голова, и мне казалось, что, охваченные горем, медленно плывут в небе звезды и бесшумно роняют на истерзанную землю слезы. И вся Вселенная до самых непостижимо далеких миров совершает факельное шествие над гробом героя, который безумно любил звезды, но умер за счастье людей на земле.