Снег

Ах, как пахло сено! Из стожка, сметанного теперь уже в прошлый год, первого, еще майского, укоса.

Ну разве не чудо!.. Оглушающее! Среди снегов - все подавляющим аккордом! Аккордом сена лугового разнотравья на фоне стерильно-снежной зимней свежести.

На дерюжке из старого крупно­тканого, когда-то настенного, коврика с просматривающимися еще оленями росла душистая копешка.

Надергать надо было много. Корова, отелившись как раз в канун зимнего солнцеворота, моментально, скорее, чем хозяин надергивал из стожка, выметала из яслей языком тонкую душистую сенную канитель.

…Утро серое, тихое, туманное. Легкая белесая дымка обволакивала силуэты хаты и хозпостроек «крестьянской усадьбы» всего-то в полсотне шагов за стожком; задергивало бело-серой поволокой на снежном холсте контуры хат, поодаль бок о бок сгрудившихся в благословенным образом не проснувшемся сегодня селе.

Село покойно спало ниже, и поэтому туманная кисея висела там и плотнее и вязче, чем за спиной у дергающего сено Витьки. Там, метров за двести за ним, на взгорке, выгон перечеркивала темная насыпь - «грейдер» объездной дороги.

Роскошь, конечно. Позволяющая селянам не переживать за уток, кур, гусей и прочую живность, безопасно теперь выгуливающихся на улицах села безнадзорно. Кур давить на большой скорости на асфальте своих же улиц местные лихачи поостерегутся. А транзитные легковушки да и большегрузные фуры, уродующие в летний зной малобюджетный многострадальный тощий поселковый асфальт и поднимающие на скорости своей многоосностью пыльные завесы, оседающие шершавым налетом на фруктовых деревцах, уличных скамейках, цветах в палисадниках, можно смело посылать подальше - через объездную дорогу.

Но сегодня об этом и не вспоминалось даже как о несусветном в этом вымершем, казалось, зимнем царстве.

Только сон. Только покой. Ни души. Все поглотившая тишина. Казалось, во всем свете один Витька шебуршится у своего стожка.

И в этой мертвой тишине - царстве сна и зимы – почудилось, будто кто еле слышно наверху над ним вздохнул. «Крестьянин» поднял голову к небу и, чуть не ахнув, удивленно открыл рот: снег!.. Он не падал, не летел, а медленно опускался… Но такими хлопьями… в ладошку! Надерганная копешка вмиг превратилась в сугроб. Также и очередная добавочная порция сена с крючка, до следующей, теперь успевала стать белой от опускавшихся хлопьев. Пришлось подналечь – разводить в коровьих яслях сырость и тем более слякоть не стоило. Движения крючка стали напоминать циклы шатуна ускоряющегося механизма. Сено в копешку прибывало с валившими хлопьями наперегонки! Витька стал поддаваться ребячьему игривому азарту: со снегом – кто быстрее! Но увлекся не сильно и все-таки услышал, как легкая, невесомая рука останавливающе коснулась плеча. «Может, ком снежных хлопьев лег?..» - прекратив движение, с недоумением на всякий случай обернулся.

Конечно, никого… Откуда тут кому взяться?! И боковым несфок­у­сированно-дальним зрением увидел то, что, как выяснилось позже, никак ему нельзя было упустить. Из-за чего, наверное, его и «остановили».

По объездной кто-то шел. С той стороны, где как раз и находилось кладбище. Силуэт еле-еле просматривался в валившей с небес снежной вате, порхнувшей в Витькином сознании образом «манны небесной».

«Кто бы это? Кому не спится? Кому приспичило в такой день?..».

И следом за тем в голову неожиданно брякнуло ни с того ни с сего сумасбродной мыслью ошарашивающее предположение: отец…

И помина, казалось, о нем уж не было… Почему отец?.. Вот уж действительно, ни с того ни с сего. По местному выражению, с какого рожна?.. Непонятно!.. Но чем больше, сам себе не доверяя, всматривался и чем дальше выходил напротив незнакомец, тем меньше шальное предчувствие казалось абсурдным. Витька, притаив дыхание, скорее чувствовал, чем узнавал: «Отец… Отец!».

Что-то тяжкое, привычно тяжкое

и незаметное уж будто, стронулось с мертвой точки, подавая надежду на нечаянное освобождение. Еще непонятно: что, отчего, зачем?..

Витька глазам своим не верил. Однако внутреннему зрению нужды нет до доводов разума. Да и глаза сами уже подтверждали, согласно отыскивая в силуэте «неопровержимые» признаки-доказательства.

По мере выхода путника напротив, на ближайшее, хоть и не близкое, расстояние, проявлялось сквозь опускающиеся белые хлопья и помахивание одной рукой больше, и силуэт пальто, как казалось, отцовского, черного, до колен, в контуре незаметно переходящего в резиновые высокие сапоги, которые отец осенью-зимой носил все время, и только он практично не отворачивал, укорачивая, длинноватое для его небольшого росточка голенище, подобно остальным местным мужикам.

Уже можно было разглядеть и то, что на нем была его шапка.

А главное, лицо, смутно угадываемое под этой шапкой, все время было повернуто в сторону стожка, у которого неподвижно теперь стоял Витька, весь облепленный снегом.

Прохожий глядел на стожок неотрывно. Не отвлекаясь на дорогу. По которой его (становилось похоже) просто-напросто вели… Сапоги как-то механически неостановочно, будто сами по себе, топотали, высоко по-отцовски поднимаясь, подбивая длинные полы пальто. Руки механически отмахивали поступательное движение вперед. Похоже, хозяин всем этим и не владел вовсе.

Ну разве что только лицом, которое было все время повернуто к стожку, обозначая неотрывный взгляд. Этот взгляд, наверное, «видел» Витьку и за непроницаемой ватой снежных хлопьев задолго-загодя до физической возможности. И не оторвавшийся от него ни на мгновение, пока его проводили мимо.

Впрочем, и Витька сам, еще с первого мгновения, еще когда его только «повернули», каким-то образом понял непременные правила-условия. Согласился на все, все осознав. И, не шелохнувшись, смотрел, повернувшись отцу навстречу, обреченно продолжая сжимать в опустившейся руке сенный крючок.

Только смотрел. И беспомощно, и доверчиво к происходящему, как маленький ребенок. Только смотрел, смотрел, смотрел… Жадно впитывая связь. Пытаясь в последний раз наглядеться на живого отца… Ну… на всю оставшуюся жизнь, что ли.

…Отца схоронили без него. Еще девятнадцать лет назад. Тогда он так и не успел на похороны. Напрасными оказались все его старания, все его усилия в предпраздничных очередях у железнодорожных касс, у авиационных касс, в автобусных - уже на родной земле. Помогала тогда телеграмма-похоронка, но все равно опоздал. Один из всей дальней (тут в буквальном смысле) родни… Чуть-чуть, но опоздал.

Съездили с младшим братом, который «где родился, там и пригодился», на свежую, укрытую траурными венками и ярко-печальными осенними цветами могилку. Потом поднялись на гору посмотреть сверху на родное село в осенних ярко-желто-зелено-оранжевых красках. Помянули отца как раз поспевшим молодым виноградным вином за домашним столом, как положено. И в путь обратный, путь неближний…

А теперь вот, когда жизнь вывела на вершину – пологий перевал, когда предстояло по возможности медленнее и продолжительнее опускаться с главной заботой – не оступиться на неспешной тропинке вниз, не сбиться с нее, не сорваться и не покатиться в пропасть, не расшибиться, уподобившись отцу… Теперь только Витька вернулся на свою малую родину.

Пусть земляки не обижаются на Витьку за «некоммуникабельность».

Поселился он в приобретенной опрометчиво, как местным казалось, да еще и с переплатой давно нежилой хатке на отшибе. Впрочем, хозяин – барин, как говорится. Это его личное дело. Тут его можно было только пожалеть и сердобольно ему посочувствовать. Никто не предполагал даже, что он еще и, похоже, дорожил этой обособленностью, и странным образом все здесь его, несмотря на непонимание односельчан, вполне устраивало. Жил да жил себе в своей хатке. Один. Довольствовался малым. Поэтому особой материальной нужды не испытывал. Крестьянское хозяйство держал небольшое, да и то побаиваясь разрушить или повредить каким-либо бытовым расчетом, хлопотливым переживанием или неловким суетным движением необычайные явления, которые, как выяснилось, иногда случались на этом месте. Одно из них изредка, в какой-либо благословенный год, происходило как раз в первый день нового года, именно в первый день после празднования – полуночной встречи – Нового года. А второй раз это могло случиться в первый день Пасхи или в первый день после Христова Воскресения, который, после всенощной службы, естественно, и был воскресеньем по календарю. (Тут постороннему можно запутаться, а Витьке-то все было понятно…) Но второе случалось еще реже и только когда Пасха была ранней, а воскресенье зябким, сырым, ветреным или (не приведи, Господи) метельным. Ну тогда все… На кладбище, которое тоже находилось недалеко на отшибе, никто не шел ни мимо, ни по объездной. И, как говорят на селе, «ни пеши не шел, ни верхи не бег…».

В эти два дня (или в один из них) случалось Витьке, проводя, как и обычно, хлопотливый обыденный хозяйственный цикл на своем по­дворье, не видеть людей вообще… За целый день – с рассвета до заката! Ни единой живой души!

Ощущение было потрясающим. Будто остался единственным живым человеком на всей Земле!..

Такое мнимо подразумеваемое одиночество все вдруг переворачивало «вверх дном», на все позволяло посмотреть удивленными глазами новорожденного теленка или обретшего Землю Обетованную (прости, Господи!) инопланетянина!

Витька же, и без того не разучившийся удивляться Свету Божиему, оказывался один на один с неизведанными ощущениями, запоздало отрешенно осознавая оставшуюся до завтрашнего утра за спиной черту-границу между «жизнью среди людей» и «жизнью на Земле». Новизна ощущений в этом нарочито предполагаемом состоянии человека, оставшегося совсем одним, затягивала и уж нешуточно грозилась то ли раздавить, то ли возвеличить. Неизвестно! В любом случае - держись…

А сегодняшний день как раз и был первым днем нового года.

Да, батя не удержался. Сорвался. И не на спуске даже. И не на вершине.

Еще на подъеме сорвался. Когда и сил было немерено, и энергия била через край. И удаль была, и возможности…

А, наверное, потому и сорвался. Да и как было не сорваться, когда (Витька теперь умудренно понимал) все это, немереное, держалось на подпорках. На ожидаемом «обязательном» понимании его матерью, Витькиной бабушкой. Которая, рано овдовев, воспитывала отца с младшим его братом одна. А когда младший брат уже взрослым парнем, уже работая секретарем сельского совета «беспричинно», из-за сердечного порока, умер, мать готова была в лепешку разбиться, чтобы у ее единственного теперь, хоть и взрослого, сына все было хорошо. Квохтала и распускала крылья над ним, как наседка над единственным цыпленком. Но и ее рано не стало.

Вторая подпорка – жена. Когда семья за счет «естественной прибыли» разрослась до семи душ и стала вполне соответствовать своему названию «семь я», супружнице явно стало не до него: дети да еще и «работа» отнимали все ее время, все силы, духовные и телесные. Он же сам,

как капризный, избалованный ребенок, требовал любви и внимания неуемно, эгоистично, безотчетно.

Когда начал пить и куролесить, спасаясь от необходимости поступаться своим в пользу семейного благополучия, потерял третью подпорку – детскую любовь и привязанность. Что-что, а уж пить-то ему нельзя было никак. Физически нельзя было. Есть люди, просто неприспособленные к этому. Это и был тот случай. Видно, в породе, в предшествующих поколениях не было пьянства и в помине. И посему – из-за отсутствия «иммунитета» – пристрастился. Процесс опьянения для него был разрушительным непоправимо, потрясающе разрушительным, безобразным. Отец хоть и пил незапойно, но зато в опьянении терял образ человеческий. Возможно, сказывалось его участие по молодости лет в боевых действиях. Возможно… И, заставляя страдать родных и близких, похоже, получал «облегчение», «поделившись» таким образом «своим грузом», загонял несчастное семейство в еще большую пустоту и отчаяние, чем свое.

Подпорок больше не было. Не считать же подпоркой своекорыстную «поддержку и понимание» друзей-собутыльников. Эти… скорее могли только подтолкнуть падающего (не подпорка – слега, которой издали, чтоб без риска, опрокинуть потехи ради этого теряющего опору).

Отцовского запаса прочности хватило ненадолго. Говорят, нет молодца против винца. А тут и подавно… Стало прихватывать сердце, никак не рассчитанное на такие катастрофические нагрузки. Отец впервые за всю свою жизнь сходил в больницу (очень боялся уколов). Где и выслушал добрый совет главврача: «Бросай пить! Ни-ни! А то и гроб не успеешь заказать…».

И тут произошло чудо. Отец перестал пить вообще. То есть абсолютно! Пристрастие, которое мытарило семью годами, десятилетиями, лишившее детей счастливого детства, издергавшее нервы, изломавшее их будущность, было посрамлено мгновенно и окончательно! Сразу же, как только обозначилась угроза непосредственно носителю этого пристрастия. «Ну-у-у!..» - Витька по этому поводу негодовал до сих пор.

Однако было деткам и чему по­учиться у папки… У отца были золотые руки. А к ним - упорство и методичность в желании сделать хорошо дело, за которое брался. Что успешно до какого-то времени и передавал подрастающему поколению, наставляя: «Делай хорошо! А плохо само получится!..».

А тут, бросив пить, ударился в другую крайность. Из огня да в полымя! В заботах о своем драгоценном здоровье почти совсем перестал работать по домашнему хозяйству. По выходе на раннюю, но вполне заслуженную пенсию лежание на диване, перемежающее сон с явью, просмотр телевизионных программ, сладостное предавание воспоминаниям детства и юности (память у отца была феноменальная) превратились, можно сказать, в единственное любимое занятие, которое странным образом никогда не надоедало.

Но все равно не уберегся. Смерть от сердечного приступа…

А перед тем, во время «великого лежания» и трезвых раздумий, настало, наверное, все-таки просветление. Отец, похоже, осознал все то, что сотворил по пьяной лавочке. Попирая наконец-то свое неприкасаемое самолюбие, попытался все вернуть, все исправить… Но было уже непоправимо поздно: детки в некотором смысле разбрелись по земле с пустыми котомками за плечами, надеясь уже больше на себя самих да на милость Божию.

И вот теперь, спустя много лет, наверное, дождавшись, когда Виктор возвратится в родное село, чьими-то молитвами (видать, все-таки было кому о нем помолиться) отца «проводили» сквозь снег по объездной…

И они - два родных, но все-таки таких разных человека – неотрывно, обреченно, осознавая скоротечность и невозвратность этого чуда, смотрелись друг в друга, почти физически ощущая родственную связь. Один, кажется, как единственную надежду, другой – как единственное оправдание.

С одной стороны, было ясно: для отца это последний шанс, за который можно зацепиться, чтоб хоть как-то «оправдаться», попытаться еще что-то поправить. Так, наверное, цепляется утопающий за соломинку. С той, однако, разницей, что на Витьку понадеяться и положиться как раз было можно. Этот не сдаст. И не отмахнется от отца как от наваждения. Этот поверит, удержится в реальности сам и его еще вытянет. Только б не отвернулся. Только б поддержал…

С другой стороны, у Витьки «подпорок» не было. Может, как раз потому, что не было отцовского благословения. Кто его знает?.. Зато была основательность. «Центр массы» - вера в Силы Небесные, вера в себя, какая-то самоотверженная вера в Предназначение – глубоко лежал в основании, значительно ниже «ватерлинии», укорененно. Утопить-угробить еще можно. А вот опрокинуть, заставить куролесить, бултыхать гребными колесами бестолково, ни в лад ни впопад, «плавать» вверх брюхом – это навряд ли…

Витька теперь только вдруг почувствовал, как уходит груз неприкаянности. Уходит с отцом... В валом валивший снег. И как легкие мысли рождаются сами собой: «Нет пока подпорок?.. Ну и что?! А не беда! Подпорки будут! Не подпорки – ростки! Ростки!!! Еще будут. Какие наши годы! Были бы корни живы… Только б корни уберечь».

Путник между тем, удаляясь, ушел в небытие сонно опускающихся хлопьев. Витька, долго приходя в себя, неподвижно стоял у стожка, весь белый, как снеговик, весь облепленный снегом.

А тот валил, валил, валил… не переставая. Заваливая легкой белоснежной ватой, укрывая теплым метрово-невесомым одеялом небесно-лебединого пуха поля, дороги, огороды, спящее село, стожок душистого сена на отшибе, а заодно и остолбеневшего у этого стожка Витьку – единственного оставшегося (до завтрашнего утра) на Земле живого человека.