Исчезнувший классик

А ведь в начале своего литературного пути Набоков, который печатался тогда под псевдонимом Сирин, был встречен в эмигрантских кругах как долгожданный преемник традиций русской классики. Появление такого преемника было чрезвычайно важно для русской эмиграции, поскольку оно подтверждало ее статус духовного центра расколотой революцией России. С Набоковым пожелал встретиться сам Иван Бунин, однако ничего путного из этой встречи не вышло. Набоков позднее описал ее в иронических тонах и даже блеснул не очень доброй пародией на Бунина.

Тем не менее каждая новая книга Набокова-Сирина находила востор-женный прием и критики, и читающей публики… И вдруг новый долгожданный классик как бы исчез. Нет, писать и печататься он продолжал и даже сменил претенциозное Сирин на родовое Набоков, но русский читатель перестал его понимать. В книгах Набокова становилось все больше литературного мастерства и все меньше того, что мы именуем старомодным, но таким верным оборотом – «душевное тепло». То, что есть у Чехова, Толстого, Пушкина, Достоевского. Без душевного тепла вообще нет русской литературы. Критика стала упрекать Набокова в равнодушии к людям, в отсутствии нравственных начал, на что тот пожимал плечами: ну да, дескать, равнодушен, и что дальше? «К писанию прозы и стихов не имеют никакого отношения добрые человеческие чувства или религия, или духовные запросы». Набоков оказался в нашей литературе первым абсолютно безбожным писателем. Для него поиски Бога — это лишь «тоска всякого пса по хозяину: дайте мне начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги». Жизнь — это только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Искусство — прежде всего игра, где главное «мираж и обманы, доведенные до дьявольской тонкости». В таком наборе убеждений нет, собственно, ничего оригинального для Европы середины прошлого века, когда главной интеллектуальной силой стала «философия абсурда». Однако художественный дар Набокова столь велик, что и тут он опередил всех, написав «Приглашение на казнь», едва ли не лучший в мировой литературе «роман абсурда». Рядом с этой книгой весьма скромно выглядит даже признанный мастер жанра Франц Кафка.

Переезд в Америку стал и продолжением, и финалом исчезновения Набокова из русской литературы. В Америке он прощается с родным языком и переходит на английский. Там же пишет и публикует «Лолиту», которая, как водится, вместе со скандальной славой принесла автору и приличные деньги, и пожизненное внимание со стороны издателей. Американский Набоков безвозвратно уходит в мир «миражей и обманов», искусно уподобляясь человеку, больному аутизмом. В последних его романах – «Ада» и нынешняя «Лаура» – все назойливей звучит неизбывный для него мотив нимфомании. Причем, если в случае с «Лолитой» еще можно было как-то поверить автору, который рекомендовал ее как книгу «не о пороке, а о нежности», то здесь остается лишь пожать плечами: что ж, болезнь есть болезнь.

Талант Набокова бесспорен, мастерство его уникально, влияние огромно. Огромно и в целом пагубно, ибо Набоков, что ни говори, главный соблазн нашей литературы. Здесь можно было бы вспомнить евангельское: «в мире невозможно не прийти соблазну, но горе тому, через кого этот соблазн приходит», если бы мы не знали, что Евангелие для Набокова авторитетно не более чем вечерняя газета на столике парижского кафе.

Поразительно, но при всей своей принципиальной нерусскости выше всего Набоков ценил литературу, а величайшим прозаиком всех времен считал столь непохожего на него Льва Толстого, которого, по мнению Набокова, «следовало бы запереть в каменном доме на необитаемом острове, снабдив бутылями чернил и большим запасом бумаги — подальше от всех предметов как этических, так и педагогических, чтобы они не мешали ему наблюдать, как темные волосы вьются над белой шеей Анны Карениной». В этой полушутливой мечте гениально выражено самоопределение Набокова, ибо Толстой на необитаемом острове не выжил бы и года, а вот Набоков, по сути, прожил на таком острове почти всю свою жизнь.