…И взлюбила милых ангелов его

У меня рушилась семья. Дочь Юлька отбивалась от рук. Все понимаю: ребенку четырнадцать, переходный возраст, надо потерпеть. Но у моего мужа, ее отца, тоже, по-моему, начался «переходный» период. С ним что-то происходило: после работы все чаще задерживался, домой приходил или раздраженный, или молчаливый. В душу я не лезла, в молчании меньше лжи. Чувствовала: правда мужа ничем хорошим для меня не обернется. Степан отдалялся от меня, будто уплывал на отколовшемся куске льдины от родного айсберга. Я сама возвела пьедестал и вознесла на него мужа, талантливого программиста. Надежно оградив от бытовых неурядиц, все тянула на себе, не обременяя магазинами и рынками.

Когда родилась Юлька, подруги постепенно ушли из моей жизни: все было подчинено дочери и ее распорядку. Единственной моей отдушиной с недавних пор стала Калерия Генриховна. Мы познакомились, когда я замещала заболевшего терапевта на чужом участке и пошла на вызов к довольно пожилой пациентке. Удивительно статная в свои, как она выражалась, «восемьдесят с хвостиком», красивая какой-то королевской породистой красотой, потомок высокородных польских шляхтичей, давно обрусевшая, Калерия стала моим другом, и я многому у нее училась, жадно впитывая ее рассуждения о жизни, литературе, живописи, музыке. И еще: у нее было поразительное понимание собеседника. Видимо, это и есть интеллигентность, чувствовать другого, как самого себя. Когда-то она служила актрисой в театре, переиграла всех репертуарных «героинь», потом «старух», а уже на пенсии подрабатывала в том же театре гримером. Жила одиноко, родственников у нее не было, может быть, поэтому она и привязалась ко мне. Мои домашние ревновали к ней. Дочь и муж знали, что после работы я могу задержаться только в ее доме. Иногда по вечерам она сама звонила, и Степан, держа трубку в руке на отлете, говорил насмешливо:

– Иди, твоя Кавалерия…

Бросая на него укоризненный взгляд, я подходила к телефону. А Калерия Генриховна, делая вид, что ничего не слышала, восторгалась в трубку:

– Асенька, деточка, нашла у Цветаевой очаровательные строки. Я займу у вас несколько секунд:

Оттого и плачу много, оттого -

Что возлюбила больше бога милых ангелов его.

У меня горели котлеты, выкипал бульон, а я стояла и зачарованно слушала незнакомые мне стихи.

Весенние сумерки надвигаются поздно. Муж позвонил еще утром и сообщил, что остается на ночное дежурство. Интересно, какие могут быть в Центре программных технологий у инженера дежурства? Тем более ночные? Юлька отпросилась на дискотеку, и я поехала навестить Калерию Генриховну. В маршрутке села на свободное боковое место и от нечего делать стала смотреть в окно. Вечерний час пик. Я рассматривала стоявшую за нами какую-то иномарку. Впереди сидели мужчина и женщина. Она была за рулем. Эти двое о чем-то беззаботно болтали, а потом стали целоваться. Горючие слезы обиды потекли по щекам. Мой муж целовал другую женщину. Им хорошо было вдвоем, они никого не стеснялись, и вообще никого не видели.

Моя крепость, возводимая целых пятнадцать лет, рухнула в одну секунду. Я оказалась даже не преградой, скорее ненужной вещью, и меня спокойно заменили, ничего не объясняя. Боже мой, а как же наш ребенок? Я сидела, низко опустив голову, чтобы те двое в машине ненароком меня не увидели. Я даже не осмелилась рассмотреть ту, которая оказалась лучше меня. Было стыдно, очень стыдно, словно это я целовалась с чужим мужчиной.

Когда Калерия открыла дверь и увидела меня, она схватилась за сердце:

– Ася, детка, что с тобой? Что-нибудь случилось? С Юлей? Со Степаном?

Я молча снимала плащ, обувь. Калерия старалась помочь, но сама разволновалась больше меня, роняя то свою тросточку, то мой шарф. Я натянуто улыбнулась и спокойно будничным голосом сказала:

– Калерия Генриховна, а меня муж бросил. Вернее, он меня предал. Наверное, скоро совсем бросит. Сейчас видела его с этой женщиной. Вот так…

…Старушка внимательно на меня смотрела и слушала, не проронив ни слова. А меня «прорвало». Я говорила, плакала, снова говорила. О детдомовском детстве, о первой встрече со Степаном, когда его привезли с приступом острого аппендицита в больницу, где я подрабатывала нянечкой. Его везли в операционную, и он, белый от боли, прошептал мне бескровными губами: «Девушка, где вы достали такие глаза?» И все! Девушка, то есть я, пропала. Мы полюбили друг друга. Каждый вечер он носил новорожденную Юльку на вечерние кормления между лекциями в институт, ждал меня с ней после занятий. Много чего вспомнилось…

Утром проснулась, как обычно, в шесть часов. Голова была ясной, будто вчера решила какую-то трудную задачу, над которой билась долгое время. За ночь я «породнилась» со своим горем. А с кухни уже доносился аромат кофе и еще чего-то вкусного. Калерия, хлопотавшая у плиты, увидела меня в дверях и улыбнулась:

– Доброе утро, детка. Вчера я позвонила Юле и предупредила, что ты у меня. Скоро будем завтракать. Уже накрываю на стол, так что иди в ванную.

– Как же мне быть, Калерия Генриховна?

– Выбирать тебе, Ася. Запомни одно: ссоры часто оканчиваются очень далеко от того места, где они начинались. Любое твое решение не должно никого оскорбить. Хочешь, я тебе погадаю?

В гадания я не верила и никогда этой ерундой не занималась, но сейчас почему-то с готовностью кивнула. Мы переместились в комнату, к любимому круглому столу. Даже подумать не могла, что Карелия умеет гадать, правда, иногда она раскладывала какой-то старинный пасьянс.

– Ася, отпусти его, не держи. Когда любишь человека по-настоящему, хочется, чтобы ему было хорошо, вот и пусть ему будет хорошо…

– То есть как это отпустить? К кому отпустить? А мы с Юлькой? А наша семья?

– Детка, послушай меня. Мужчину не привяжешь ни штампом в паспорте, ни ребенком. Он должен разобраться в своих чувствах только сам. Настоящая любовь — это не страсть, которая со временем проходит. Настоящая любовь — это страх причинить любимому боль. Степан любит тебя, поэтому и молчит…

Я ехала в автобусе домой и всю дорогу думала над словами Калерии Генриховны. Она, конечно, права. Как ни обидно, но насильно мил не будешь.

Дома достала спортивную сумку, сложила в нее чистые отутюженные вещи мужа. Комнатные тапки, завернув в пакетик, воткнула туда же и пошла в ванную за зубной щеткой и бритвой. Услышала звук открывающейся двери и выглянула в прихожую. Степан стоял на пороге, растерянно смотрел прямо в глаза. Он не ожидал застать меня дома. Я подошла вплотную, вложила ему в руку туалетные принадлежности. «Господи, какое родное лицо», – думала, кусая губы, и всеми силами стараясь не зареветь.

– Степушка, все знаю. Вещи твои почти сложила, что еще нужно забирай. С Юлей поговорю сама. Не мучайся, родной, я тебя очень люблю, поэтому приму любое твое решение, – все это я сказала совершенно спокойно, даже ласково, тоже глядя ему прямо в глаза.

Легонько коснулась губами его небритой щеки, сняла с вешалки плащ и вышла из дома, тихо закрыв за собой дверь.

День кое-как отработала, а вечером ноги сами понесли к Калерии. Мы опять долго говорили, потом, сама не знаю почему, я попросила ее погадать. Старушка с готовностью раскинула карты.

– Ася, он вернется. Ты все правильно сделала, он тебя любит, эта дама первое и последнее увлечение в его жизни.

– Господи, да чего же ему не хватало?! Я же его ничем не обременяла!

– Тебя не хватало, детка, тебя. Семья — это повозка, которую тянут два вола. Со временем повозка заполняется грузом жизненных проблем, становится очень тяжелой. И если один вол взваливает на себя всю эту поклажу, то тянет ее до тех пор, пока сам не рухнет. А второй от безделья озирается по сторонам. Ты прости за такое сравнение. Когда в последний раз вы вдвоем куда-то ходили или просто разговаривали? Асенька, тебе же вечно некогда, тебе не до него, не до мужа. У тебя на первом месте Юля, на втором — работа. А он чувствует, что для него места не осталось. Для тебя же самое главное: жив, не болен, сыт. А что на душе, на сердце?

Каждое ее слово было чистой правдой, будто старушка жила у меня дома и все сама видела. Тяжело вздохнув, я спросила:

– Что же мне делать?

– Ждать, детка, ждать.

– И все?

– Да, Ася, все. И это не так уж и мало. Ожидание — тяжкий труд. Но я в тебя верю.

Мой дом опустел. Обманывать Юлю, что папа в командировке, я не стала. Очень не хотелось травмировать ребенка, но и ложью здесь не поможешь. Дочь слушала внимательно, не сводя с меня родных любимых «отцовских» глаз, и вдруг громко, в голос, заревела, как в детстве, заливаясь слезами. Успокоить ее было непросто. Наплакавшись, мы долго сидели в обнимку, не зажигая света. Проговорили с нею до поздней ночи. Всеми силами я старалась убедить ребенка, что отец ушел не от нас, а от меня. И что бы в жизни ни случилось, Юля не перестанет быть его любимой дочерью.

– Мама, а если папа вернется, ты простишь его?

– Давай не будем загадывать, время покажет.

Эта история сблизила нас с дочкой. Юля стала как-то бережнее ко мне относиться, нежнее что ли. С отцом она перезванивалась и даже несколько раз встречалась.

А я чувствовала себя сиротой и по вечерам проведывала Калерию Генриховну. Иногда она мне гадала, но все чаще мы просто говорили. Старушка пыталась отвлечь меня от невеселых мыслей: читала стихи, монологи из своих сыгранных когда-то ролей, показывала старые фотографии, а напоследок твердила, как заклинание:

– Ася, карты мои не врут, он обязательно вернется, он любит тебя.

– Нет, я уже не жду. Пусть все будет, как будет.

– Надо верить, детка.

Но я уже ни во что не верила. Наверное, слишком долго была счастливой, вот судьба и решила установить равновесие, показав на расстоянии значимость и бесценность ТОГО, КОГО потеряла.

Началась новая неделя. В понедельник, закончив прием, уже последней, я вышла из поликлиники. Он стоял на углу. «Все, – мелькнула мысль, – пришел просить развода. Конец!» Я обмерла. Он подошел, молча взял из моих рук пакет с продуктами. На виду у всех обнял меня и чмокнул в нос. Мы всегда так здоровались. Это был наш, и только наш, пароль. Не камень, а целый каменный карьер свалился с моей души. Я не видела его месяц, но так соскучилась, что, казалось, мы не встречались вечность. Он осунулся, потемнел лицом. Я взяла его под руку, и мы, не спеша, пошли. Привыкнуть к мысли, что разошлись, так и не смогла. И, слава Богу. Мы гуляли всю ночь. Просто разговаривали, ссорились, просили друг у другу прощения, целовались. Присев на парапет памятника Пушкину, выпили пакет кефира и съели батон хлеба, кусая по очереди, как когда-то в молодости, когда только поженились. Домой пришли под утро.

Забежав перед работой к Калерии, я, светясь от счастья, все ей рассказала.

– Спасибо, Калерия Генриховна. Ваши карты не соврали.

Но старушка покраснела и, как-то виновато пряча глаза, замялась:

– Асенька, детка, прости мой грех. Я ведь обманула тебя. Гадать-то я не умею и не умела никогда. А мне так хотелось тебе хоть чем-нибудь помочь… Прости, если сможешь…