Время как песочные часы

- Екатерина Петровна, когда было написано ваше первое стихотворение?

- Писать стихи я начала с тех пор, как научилась держать перо.

- Вы имеете в виду некое метафорическое перо?

- Почему же, самое настоящее, только не гусиное, а перо фламинго, которым я и в самом деле лет в шесть-семь писала свои первые стихи.

- И откуда взялась эта экзотика?

- В конце 70-х моих родителей, биологов по профессии, отправили в загранкомандировку в жаркую арабскую страну Йемен. И вот представьте: Красное море, Аравийский полуостров и розовые фламинго, которыми мы часто издали любовались. Однажды я нашла на берегу перо этой удивительной птички и обмакнула его в чернила. До сих пор, кстати, оно у меня хранится...

А еще отчетливо помню из тех лет, что очень скучала по Родине, почему-то боялась, что не вернусь домой, до сих пор во мне живет это удивительное ностальгическое чувство. В Йемене я очень быстро повзрослела, увидев лицо холодной войны: военные крейсеры на горизонте, военные самолеты над головой, протестующих арабов.

- Детские впечатления - первая тропинка в мире взрослых людей. Позже приходит понимание, что в отрыве от старших поколений, от исторических связей с ними мы превращаемся в толпу. Что вам как поэту и писателю дал Ставропольский писательский Союз, какие преподнес уроки?

- В нашей стране более 100 миллионов грамотных читателей, имеющих хорошее образование и желающих так или иначе выразить себя. Вот причина, по которой в Интернете буйно цветет самодеятельное литературное творчество. Большая же литература – это не самовыражение, это общественное явление, существенная часть социальной жизни и культуры. И это лучшее из доказательств того, что мы есть нация. Прежде чем стать ядерной сверхдержавой, Россия была сверхдержавой литературной. Страну защищали и гениальное слово, и гениальное оружие. Уверена, это как-то связано между собой. А сейчас на арену выходит первое нечитающее поколение, у которого появляются собственные дети. Будут ли родители читать им книги? Защитит ли их души поэзия Тютчева и Пушкина, великая проза Толстого и Достоевского? Ведь все это надо самостоятельно постигать, а не «скачивать» из компьютера…

- И все-таки, что для вас означает наша ставропольская литература?

- Это часть истории всей страны. Достаточно произнести слово «Победа», чтобы это понять: ставропольские писатели в полном составе ушли на фронт, многие не вернулись…

- Любите ли вы ставропольскую поэзию? Иногда приходится сталкиваться с пренебрежительным отношением: вы же, мол, понимаете…

- Ну да, своего Пушкина и Достоевского у нас пока нет, но их ни у кого сегодня нет, гении, как и небо, солнце, воздух – всеобщее народное достояние. А ставропольскую поэзию я люблю. Не все у поэтов равноценно, однако, если бы из тысяч написанных за эти годы стихов, остались хотя бы только эти выстраданные строки, я бы узнала: это ставропольская поэзия. И это поэт Александр Мосинцев.

…И вот теперь, как будто на постой,
Я в дом пришел, гляжу в углы немые.
Курю, ладони грею над плитой.
Мать умерла, а кажется, Россия.

- У страны, а значит, и у каждого из нас столько проблем, что, кажется, главная из них в том, чтобы отыскать тайник с припасенными силами. Есть ли у России и русского языка еще запас сил?

- Я знаю английский и читаю английскую литературу в подлиннике. Это изумительный язык логики и мысли, но у него «короткое дыхание», глаза то и дело спотыкаются об артикли, картина мира дробится. Кто-то скажет, что я не права, но таково мое восприятие современного английского.

- Однако вы занимаетесь переводом полного цикла сонетов Шекспира, используя при этом собственный подстрочный перевод…

- Работать одновременно с двумя языками – языком Шекспира и русским – не только истинное наслаждение, но и большой труд. Плотность образного мышления Шекспира такова, что одна его стихотворная строка требует в подстрочнике двух русских. Тем не менее удивительная внутренняя свобода и гибкость русского языка, в котором ударения гуляют по словам, как вольный ветер, в хорошем переводе даже высокому творению способно сообщить новую жизнь… В то же время, и это ответ на ваш вопрос, испытав огромное воздействие церковно-славянского языка, русский служит для передачи Слова Божия. Вот где величайший запас наших неиспользованных сил.

- И все-таки время и люди меняются, и вот уже бог нового человека – логика, оперирующая не понятиями добра и зла, а цифрами выгоды. Ты есть то, что ты способен купить. Не слово, а число объявляется теперь божественным.

- А не надо такие речи слушать. Нужно доверять внутреннему голосу и собственной душе. Пока люди чувствуют, они будут мыслить образами, а образ рождает слово, но не цифру. Так что все возвращается к языку и его поэзии. «В начале было Слово…» - самая гениальная поэтическая строка, с которой началась новая история. Собственно, человек всю жизнь ищет слова. Какие у нас слова, такая и жизнь. Смена поколений – это тоже смена слов.

- И потому заметно, как все изменилось. В 60-е годы страна пережила поэтический бум, поэты собирали стадионы, это была мода на возвышенное, однако… «Как сон пройдут дела и помыслы людей, забудется герой, истлеет мавзолей»… Если помните, был в начале ХХ века поэт Минский, тот самый, который «спал в гробу усталости своей». Что вы можете сказать о современном состоянии поэзии?

- Есть люди, которые говорят, что мы вернулись к самиздату, только не политическому, а поэтическому. Нашел, дескать, поэт денежку, отпечатал 300 экземпляров и ищет, кому бы раздать. Но вот вам другой пример. Нобелевский лауреат Бродский, попав на Запад, маялся теми же переживаниями: как расширить поэтическую аудиторию. В Нью-Йорке он бродил по метро и дарил прохожим свои сборники… Да, ушла эпоха. Историческое время похоже на песочные часы, которые кто-то все время переворачивает. И если раньше не хватало «количества», теперь – «качества». Хорошего климата, социальной справедливости, здоровья, нравственности, культуры… Если бы такие вещи продавались в магазинах, какие бы выстроились очереди… А мы говорим – дефицита нет!

- Вообще-то вы не похожи на пессимиста…

- Мой оптимизм в том, что эксперименты – в политике, поэзии, литературе – исчерпали себя, пора возвращаться к классике, к культурной норме, к своим корням, лишь бы они были живы.

- Прочитаю восемь заключительных строк из вашего стихотворения «Скифский курган».

Что было? Золото и цепи.
Щит, идол, крест и ятаган.
Что есть у нас? Все те же степи,
Полыни горечь да курган.
Что нужно нам? Совсем немного:
От тундры и до южных гор –
Одна в грядущий век дорога,
Орлы, и кони, и простор!

- Я догадалась о вашем незаданном вопросе. Очень часто, рассуждая о своеобразии России, мы говорим об уникальности ее расположения между Востоком и Западом. Но это не географическое «между», тем более не «промежуточное состояние».

- В то же время русское государство было основным ядром великой монархии Чингисхана.

- Однако ни Чингисхана, ни его огромнейшей империи нет, а Россия есть. Она впитала в себя и принципы чужой государственности, и византийскую идеологию, но не утратила своей национальной индивидуальности и даже возвысила ее. К российским инициативам всегда прислушиваются, потому что Россия – особый материк, особая часть света. Когда мы Западу говорим о Востоке, а Востоку о Западе, мы пропускаем все через ум, душу, сердце. Нам верят, потому что мы способны выразить философские взгляды той и другой стороны, не обостряя противоречий. Такова историческая роль России и русского языка…