В глаза мне!

Иной раз доходило до смешного:

- Значит, так, - говорил он накануне, напутствуя перед дорогой, - в 10.30 ты должен быть в этом хозяйстве, смотри на карту.

Потом после зернотока там же обедаешь и на этой же машине возвращаешься до границы с Туркменским районом. Не беспокойся, довезут: я звонил - мне обещали. И пересаживаешься здесь в их уазик и едешь на поле. Там тебя тоже будут ждать. В 16.00 (последний срок) заезжаешь в райсельхозуправление и оттуда передашь информацию по телефону (тогда сотовых еще не было. - В. В.). А на следующий день утром из гостиницы не отлучайся: приедут - тебя заберут...

Не доверял сотрудникам? Доверял. Просто не хотел, чтобы драгоценное время тратилось на всякого рода непредвиденные обстоятельства. Старался, чтобы ты набрал больше фактуры: «Если уж поехал, будь добр, с пустыми руками не возвращайся».

Командировки были стилем, если хотите, образом жизни Вячеслава Алексеевича, и он всегда приветствовал его в других сотрудниках. Корреспондентов в его родном сельхозотделе почти всегда было не менее трех. Самый мощный отдел, что, конечно же, было правильно, учитывая, что наш край аграрный и сельскохозяйственная тематика не должна была сходить со страниц газеты, будь то уборка хлебов, заготовка кормов, зимовка скота или другая сельхозкампания.

Один человек из отдела - на выезде, другой, вернувшийся, срочно отписывается, третий - на текучке: занят сбором информаций, ходит на совещания, готовится к командировке. Этот «конвейер» благодаря Чечулину действовал бесперебойно и эффективно.

Сам он тоже, конечно, привозил из командировок и выдавал на-гора массу самых разножанровых материалов, поражая нас своим удивительным трудолюбием, а еще тем качеством, которое выдавало в нем человека, привыкшего жить с полной самоотдачей: если работать, так работать; если отдыхать, так отдыхать. Когда он находился на месте, то есть в своем кабинете (дверь тогда всегда была нараспашку - он не искал тишины, чтобы сосредоточиться), его печатная машинка, кажется, отдыхала только, когда ее хозяин прерывался на телефонный разговор или на общение с коллегами и посетителями. Работал быстро и всегда в охотку, с удовольствием, хорошо понимая, что газета не будет ждать, пока у тебя появится вдохновение, ей нужен твой каждодневный труд, а не твоя муза и не витание в облаках. Только клавишная музыка «Любавы» да дым коромыслом.

Чтобы в каком-либо номере не оказалось подписи «В. Чечулин», или «В. Алексеев», или материала внештатного автора, увидевшего свет благодаря Вячеславу Алексеевичу, - не знаю, было ли такое. Когда «Ставропольская правда» признавалась победителем какого-либо творческого конкурса за освещение той или иной сельскохозяйственной кампании, все понимали, что это была прежде всего его личная заслуга.

Сельское хозяйство было его родной стихией. И Вячеслав Алексеевич, городской житель, знал его не по верхам, а досконально, по крайней мере - лучше и больше, чем требовалось журналисту. В восьмидесятые годы, когда он пришел в «Ставропольскую правду» окончательно, краевая и местная печать уже потихоньку начинала бороться с «технологией» в материалах, которой грешили многие журналисты, увлекаясь чрезмерным описанием различных производственных процессов, словно работали на издание не общественно-политическое, а специализированное, предназначенное, скажем, для агрономов или зоотехников. В. Чечулину также, естественно, пришлось перестраиваться, ставя на первое место уже «экономику».

Иной раз доводилось «экзаменоваться» у него, например, когда оказывалась совместная командировка и надо было чем-то скоротать неблизкий путь:

- Что скажешь об этих озимых? В каком состоянии вышли они из зимы? Какой будет урожайность?.. В глаза мне! Не увиливать! Шаг в сторону - попытка к бегству! (Шутка - отголосок его службы во внутренних войсках)... А что будет посеяно тут потом? О, я вижу, ты и в севообороте тоже ничего не понимаешь.

Его имя постоянно было на слуху: «Чечулин об этом уже писал», «Эта проблема хорошо поднята Чечулиным», «Славик считает, что цена на хлеб (имеется в виду в торговой сети) поднимается необоснованно».

Он и на работу всегда приходит ни свет ни заря («крестьянская привычка», - шутил), словно подстраивал свой день под распорядок жизни сельских тружеников. Если надо что-либо уточнить у председателя колхоза или секретаря парткома, то после 8.00 ты уже опоздал звонить, ищи теперь ветра в поле! Ну и домой, конечно, уходил не в 18.00, а гораздо-гораздо позже, когда первая полоса давно сверстана и, кажется, нет уже никаких вопросов.

Простой, доступный, сам всегда аккуратный, мобильный, при галстуке («кусочек приличия» требовался на тот случай, если придется идти в «Белый дом»), он был лично знаком со многими руководителями и специалистами хозяйств. Уверенно чувствовал себя «на любом уровне».

Умел отстаивать свою точку зрения и убеждать в правоте. А еще, я думаю, будучи заместителем главного редактора, умел ладить, как с шефом, так и с подчиненными. Тоже, наверное, большое искусство и тоже - в интересах дела. Ведь сколько их, хороших журналистов, ушло из редакции только лишь потому, что не смогли найти общего языка с тем или иным руководителем.

«Редактор газеты - это как дирижер симфонического оркестра, где партия каждого, абсолютно каждого инструмента должна быть услышана и который без этого самого, казалось бы, незначительного инструмента не может считаться оркестром», - не уверен, что это его мысль, но она ему нравилась. Он часто ее вспоминал.

Однажды на току дернул за рукав:

- Да тише ты шагай!.. Чуть постоим, отдохнем. Смотри, какое чудо! Вот он, хлебушек, в буртах. Как красиво лежит!

А о том, что он остановился, возможно, из-за того, что барахлило уже сердце, как-то не думалось.

Последним всплеском признания таланта Чечулина мне показались его проводы в последний путь. Несмотря на то, что было морозно и ветрено, людей пришло невероятно много: братья-сестры журналисты, руководители краевых ведомств, многочисленные почитатели его творчества из районов... И здесь, у дома, где похоронный процесс, как это часто бывает, по какой-то причине чуть задерживался (он сам этот сбой не одобрил бы, привыкнув ценить организованность во всем); и там, на кладбище, в церковке, где его отпевали, - все были до конца. Невольно думалось о нелепости смерти, в которую никому не верилось и приближение которой он сам, наверное, не чувствовал и не ощущал. Застревавшее в горле слово «Слава» вдруг приобретало двоякий смысл: это и имя, и синоним всеобщего уважения.