Некукольный эксперимент для любопытной публики
В самом центре Ставрополя всякого прохожего по-прежнему устрашает забитыми окнами и обшарпанными «до крови» стенами строение, ремонт коего то попадал, то странным образом вдруг выпадал из федерального бюджета, а в краевом и вовсе никак не находилось средств на приведение в нормальный вид и рабочую форму одного из старейших и когда-то красивейших домов города. При этом все власть предержащие дружно «забывали» о том, что остаются без своего единственного (!) театрального дома самые маленькие ставропольцы. Ну а творческий коллектив так и вовсе просто привык к полубродяжьему существованию, когда репетиции приходится проводить в совершенно жутком (сама видела) помещении, а премьеры новых спектаклей показывать то на сцене краевой филармонии, то во Дворце им. Ю. Гагарина, после чего кочевать по зальчикам детских садов…
На этом безрадостном фоне дерзкий опыт с постановкой знаменитого «Вишневого сада» Чехова выглядит еще более фантастично. Впрочем, то ли еще можно свершить «не от хорошей жизни», в знак протеста, в знак собственной творческой состоятельности? Дескать, вы нас бросили в нищету и неуют, а мы вон как можем работать! О профессиональном героизме ставропольских кукольников, этих «стойких оловянных солдатиков» сцены, мне уже не раз доводилось писать. Повторяться не буду, хотя по-прежнему искренне сочувствую театру и глубоко уважаю его беспримерное жизнелюбие, его преданность делу. Но речь сегодня совсем о другом.
Постановка такого знакового для русской классики спектакля, каким, безусловно, является «Вишневый сад», не где-нибудь, а в театре кукол, согласитесь, заранее вызывает сложные ощущения. Даже зная о заветной задумке режиссера Г. Гольдмана едва ли не со времени его приезда в Ставрополь, не могла себе представить: да возможно ли это в принципе? Воображение тщетно пыталось рисовать Раневскую в виде марионетки над традиционной ширмой, простирающей кукольные руки к нарисованным деревьям: «О, мой сад!...». В общем, признаюсь честно: на премьеру меня привело любопытство. Как, уверена, и всю остальную публику, не очень, правда, многочисленную, зато весьма внимательную.
И что же мы увидели? В принципе обычную драматическую постановку с вполне «живыми» актерами. Зато практически без декораций, с минимумом реквизита, увидели исполнителей, облаченных в странного пошива балахоны, сменившиеся затем у большинства персонажей не менее странными костюмами в стиле дель-арте. «Вишневый сад» - комедия масок? Как идея – не так уж плохо. Но вот воплощение… Я вовсе не об актерской игре. Концептуальное решение постановки озадачило, если не сказать жестче. Актеры-кукольники люди, несомненно, талантливые. Они явно заразились азартом своего режиссера и старательно следовали поставленной им задаче. Некоторые актерские работы спектакля сделаны просто на высоком уровне. Например, Лопахин – А. Куликов или Шарлотта Ивановна – Т. Стукачева. Исполнители последовательно ведут заданные характеры к финалу, они прекрасно владеют техникой речи, пластикой, словом, - они сценичны, профессиональны и, по-видимому, искренни. Все это – в очевидном отвлечении от собственно Чехова. Заметьте, я не говорю об искажении. Текстологически перед нами действительно «Вишневый сад» со всеми полагающимися диалогами, монологами, с памятным со школьной скамьи сюжетом. И зовут персонажей все так же – Елена Андреевна, Аня, Варя, Гаев… Спектакль к тому же обрамлен юбилейно-комплиментарными ссылками на отмечаемое ныне столетие знаменитой пьесы. По существу же приписывать Чехову авторство данного варианта… не совсем корректно. Или совсем некорректно?.. Вспоминаются недавно прочитанные слова из интервью художественного руководителя московского Театра сатиры А. Ширвиндта: «Лучше ставить Островского как есть, чем Чехова наоборот». Вот как раз «Чехова наоборот» предложил нам до этого известный в Ставрополе своими, как правило, интересными кукольными постановками Г. Гольдман.
Больнее всего задевает то, что в спектакле странным образом отсутствует его главный «герой» – тот самый вишневый сад, взращенный многими поколениями старинного и вырождающегося рода, символ «старой, доброй Руси», идущей под топор нового человека-хозяина и нового века. Нет, я не хочу сказать: подайте мне на сцену обязательно декоративные вишни в их пышном весеннем цвету! Я о другом – о душе спектакля. Ну не чувствуется во всем происходящем того неуловимого, невыразимого, щемящего сердце образа «великого прошлого», заставляющего вот уже сто лет режиссеров разных стран мира, разных взглядов и творческих устремлений неустанно вновь и вновь обращаться к простому и вечно загадочному Чехову. Здесь эта чеховская тайна словно пропущена, как ненужная реплика, как нечто лишнее, мешающее в достижении замысла… Хотя звуки падающих деревьев, треск сучьев весьма живописно имеют место быть в спектакле, но не вызывают они в моем сердце ни-че-го! А уж бесконечная суета персонажей, переставляющих, словно кубики из детской игры, импровизированные картонные чемоданы по пустынно-безжизненной сцене, не просто мешает сосредоточиться, а в конце концов начинает раздражать. Стремясь, по-видимому, таким нехитрым способом изобразить душевное смятение «действующих лиц», постановщик добился, увы, обратного эффекта: актерам, занятым переноской «чемоданов», некогда играть действительные чувства своих героев! И мне, зрителю, нарисованные на все тех же «чемоданах» блеклые намеки на вишневые деревья никак не заменят ожидаемого, но не сбывшегося впечатления: помните? – «…вся Россия – сад»!
До оторопи странен, не похож на самого себя Лопахин – еще один классический образ-символ. При том, что актер А. Куликов играет, как я уже отмечала, высокопрофессионально, талантливо. Беда только, что играет-то он совсем не то! Его Лопахин – это, извините, рохля какая-то, а не новый хозяин России-сада. Мешковатая фигура, речь на грани заикания, какая-то почти пластилиновая податливость ситуации вызывают чувство неловкости, не более того. А где олицетворяемые им мощь и напор непреодолимо-неизбежного наступления века прагматизма, века «технического погресса», где та многогранность характера, что всегда заставляла видеть в этом сложном человеке не только «лесоруба», но и личность, не лишенную нормальных человеческих черт, не забывшую своих рабских корней и одновременно глубоко любящую бывших хозяев? Любящую не любовью вечного холопа Фирса, а любовью иною – понимающею весь ужас происходящего. Ничего этого просто нет в спектакле. Как нет и многого другого, чеховского. Плоскими, прямолинейными выглядят здесь и Раневская, и Гаев, и Варя… Молодежь в лице Ани и Пети – это, по-моему, вообще издевательство над Чеховым. Произнося все положенные им фразы, герои начала прошлого века, «осовремененные» под нынешних, в итоге оказываются и не теми, и не другими, а эдакой абстрактной причудой режиссера. Ну даже и с причудой можно было бы согласиться, если бы в этом виделся смысл или сквозила душа. Так вот в течение всего спектакля и хотелось спросить: ребята, а вы вообще что играете? И главное – зачем?
Не вижу я ответа и на второй вопрос. Ну стоило ли ради «эксперимента» уродовать прекрасную пьесу, а попутно ронять и собственное профессиональное реноме? Что было бы с Антоном Павловичем, увидь он в финале своего «Вишневого сада» дурацкую фигуру этакого бомжа-люмпена (он же – пролетарий), потрясающего забытым барином ружьем? Тут уж полинялый Лопахин и вовсе не страшен, глядите, люди, вон грядет «чернь» совсем иного рода… Этот, прости господи, пролетарий, не будет из себя раба выдавливать, вот ужо он из вас кровушку-то выпьет!.. Ну не примитивно ли, не грубо ли так «прочитывать» Чехова?
А ведь делают это те же актеры, что еще вчера так умно, лирично, трогательно учили ребятишек добру… Боюсь, кое-кто обязательно воспримет все вышесказанное как недружественный пинок по и без того обиженному жизнью коллективу. Таких отсылаю в начало данного материала. Ибо достаточно четко отделяю сегодняшнюю бытовую неустроенность коллектива от явного творческого неуспеха, каким мне представляется эксперимент с Чеховым. Невольно приходит на ум веками проверенное – «не в свои сани не садись», или уж если взялся за гуж… История кукольного театра как искусства знает немало примеров, когда средствами именно этого искусства удавалось решать вполне серьезные задачи, обращаясь не только к детскому зрителю. Здесь – не получилось. И вряд ли могло получиться при таком обращении с драматургическим материалом. Умирает старый холоп Фирс, «драматично» раскидываясь на импровизированной лежанке, а на его трупе поскуливает и виляет хвостом кукольная собачонка Шарлотты Ивановны. Это уж слишком, господа! Ведь человек умер. Эпоха умерла. Зачем же придавать этой агонии карикатурные конвульсии, подхихикивая над страшным разломом истории? Разве смеем мы смеяться над шекспировскими героями только потому, что от их времени нас отделяют столетия и мы, дескать, ужасно поумнели? Над Чеховым, получается, смеем?
В программке спектакля его жанр обозначен «некукольной комедией». Намек на нешуточное решение достаточно прозрачен. Да и какие уж тут шутки…
