Даже воздух уже не тот

Я оказалась на автобусной остановке напротив Ставропольского комбината хлебопродуктов (бывшей Гулиевской мельницы). Рядом с ней раньше, еще до оккупации стояла башня водокачки (разрушена в бомбежку – теперь здесь хозяйство отдела водоснабжения сантехнических устройств Ставропольского отделения Северо-Кавказской железной дороги). Вечерело. Дул пронизывающий ветер. Люди возвращались с работы. Некоторые из них торопливо сворачивали в узкий переулок, пролегший по территории давно исчезнувшего Алафузовского сада, и я тоже... мысленно отправилась вместе с ними. Вспомнился белый домик под горой (второй от угла) с зелеными ставнями, желтой парадной дверью под навесом. А еще ряд акаций, словно бегущих вдоль длинного дощатого забора – мы сажали их с отцом, поливали. Почудилось на миг: все мои родные уже в сборе, только меня недостает...

С ностальгической грустью представила, как в далекие довоенные годы в такое вечернее время отец приходил с работы, и вся наша семья из пяти человек собиралась ужинать за просторным дубовым столом с массивными точеными нож-ками. Мама следила за тем, чтобы мы, дети, во время еды попусту не переговаривались. Сами же с отцом коротко обменивались новостями дня, посматривали на нас, переглянувшись, чему-то улыбались...

Увы, ни того домика, ни акаций больше нет. (Улица вместо Третьей Шмидта называется Пионерской). Да и сама окрестность сильно изменилась. Даже воздух не тот. А помню: мы еще спим, мама встанет пораньше, откроет окно в палисадник – и комната буквально наполняется (если это лето) ароматом цветущих ромашек, заполонивших все пространство от бровки водосточной канавы до самой грунтовой дороги, делившей улицу на две половины.

В памяти ярко запечатлелись и долгие зимние вечера. За окном кромешная тьма, вьюга, в печной трубе завывает ветер, а в комнате тепло и уютно от раскаленной до малинового цвета чугунной плиты. На столе горит керосиновая лампа. Я еще в школу не хожу, но букварь у меня есть. Рассматриваю в нем картинки, срисовываю их, водяными красками с помощью кисточки раскрашиваю. Рядом сестра примостилась.

Мама – у плиты, помешивая ложкой, жарит на сковородке семечки. С веранды доносится топот ног – это отец обивает с обуви снег. Значит, управился по двору: на винтовые замки запер погреб, сарай, закрыл ставни на болты, подпер дрючком калитку.

И вот он уже в комнате – порозовевший, пахнущий морозом.

– Тебе письмо, – произносит мама и вместе с газетой "Власть Советов" протягивает ему конверт, несколько отличающийся от наших.

– От тети Паши! – добавляю с восторгом. Подбегаю к отцу, тороплю читать. Тетя Паша – папина родная сестра, живет за границей в Риге. Она еще до революции вышла замуж за латыша и уехала туда...

Поскольку у нас на окраине ни радио, ни электричества не было, наши ближайшие соседи нередко зимние вечера коротали за игрой в лото. Собирались то в одном, то в другом доме. Папу такое развлечение не привлекало. Зато маме нравилось отдохнуть от нескончаемых домашних дел. Отец, оставшись, будет рассказывать нам сказки.

С некоторых пор (точно не скажу – с поздней осени или с ранней весны) жителей Приярмарочного района зачастили приглашать на собрания в начальную Абрамовскую школу (ее при занятии города разбомбили немцы. После войны неподалеку от того места была возведена новая – № 9). Как-то в промозглые сумерки туда отправилась мама с соседкой тетей Женей Малышкиной. Я тоже увязалась с ними. Одна из классных комнат, что называется, до отказа была заполнена людьми в верхних одеждах. Духота, полумрак. Горела всего одна керосиновая лампа. За столом президиума находились двое: незнакомый мне мужчина (оратор) и уважаемый в округе человек, бывший красный партизан, депутат горсовета Семен Иванович Рудаков – мой родной дядя. Выступавший часто употреблял непонятное мне слово "коллективизация", почему-то упоминал "кулак" и призывал собравшихся записываться в какой-то колхоз. Его перебивали репликами. Подчас это переходило в настоящий гвалт. Тогда председательствующий брал колокольчик и призывал всех к порядку. Я не поняла – скорее почувствовала: речь шла о чем-то глобальном, насильственном, не-отвратимом.

Через несколько дней по поводу той же коллективизации отца отправили в командировку. Вернулся расстроенный. Слышала, рассказывал маме, как под вопли женщин, плач детей выгоняли скот и вывозили хлеб из дворов зажиточных крестьян. На очередное такое мероприятие он по какой-то причине не поехал. Ему это припомнили при чистке партии: исключили из ее рядов.

Начались репрессии. Почуяв недоброе, отец срочно рассчитался с работы и тайно отбыл с товарищем в Ганджу.

В период коллективизации на Ставрополь буквально обрушился поток селян. Только поблизости от нас обосновалось сразу несколько семей. Мы с сестрой подружились с их детьми. Особенно часто бывали у Ельниковых, занимавших две небольшие комнаты в приличном кирпичном доме по Второму Алафузовскому переулку (теперь улица Варвары Косенко). Некогда он принадлежал мастеру кузнечных дел Михаилу Зайчатникову. После того как он продал его и переехал на другое место, имущество у нового владельца отобрали, передали в коммунхоз.

Быт моих новых знакомых заметно отличался от нашего. Железную кровать у них заменяла одна на всех широкая деревянная койка, застланная полосатым рядном. К моему удивлению, на нее садились все, кому вздумается – и свои и посторонние, тогда как у нас на кровати только спали. Сундук, обитый жестью, одновременно служил и гардеробом, и комодом. Ели из общей большой чашки деревянными ложками. Привлекла мое внимание и прялка. О ее существовании раньше я знала только понаслышке. Еще довольно молодая смуглолицая, черноволосая мать Дуси и Маруси тетя Груня в присборенной по талии длинной миткалевой юбке, в ситцевом белом платочке, завязанном узелком под подбородком, садилась на нее, трогала ногой педаль - колесо вращалось. Пучок шерсти в руках умелицы превращался в пряжу.

Разговор тети Груни забавлял меня. На всю жизнь запомнилась фраза: "Ду-уськя, шугани кочета аттэда", – это когда чужой петух пожаловал на их крыльцо. И как она пела, сидя за прялкой: "Атдала мине мать на чужуя старану, у вяликаю сямью. Все вичериють сидять, а мине, маладу, посылають по ваду"...

Некоторые прибывшие из сел девчонки быстро освоились в новой обстановке. Перещеголяли коренных ставропольчанок в умении модно одеваться. Иные даже своего, деревенского происхождения стыдились, скрывали его. Со мной училась в одном классе Галя Дедова. Дела с мануфактурой в тридцатые годы обстояли неважно. Чтобы, как тогда говорили, "достать" материи на пошив обновки, надо было спозаранок несколько дней подряд ходить считаться в огромной очереди до тех пор, пока не приблизишься к прилавку. Обслуживали в день всего несколько десятков человек. Давали по десять метров ткани в руки. Галина тем не менее чаще всех из нас меняла платья, к тому же красила ногти светлым лаком. Наш Юра Цветов стал с ней любезничать на переменах. Однажды Галя отозвала меня в сторону и попросила никому не говорить, что она родом из станицы Преградной.

В дни оккупации она гуляла с немецкими офицерами. Перед возвращением наших с такой же шустрой, как сама, подружкой по танцплощадке подалась в Германию, где, прошел слух, вышла замуж за состоятельного пожилого человека.

А из предоккупационной жизни вспоминается мне такой случай. Большой сарай заброшенного Алафузовского сада заняли красноармейцы. Среди них был политрук азербайджанец. Оказалось, он знал моего отца по Гандже. В свое время, расставаясь, они, на всякий случай, обменялись адресами. Попав к нам в город, военный разыскал наш дом, но отца уже не было в живых. Он нет-нет и стал наведываться к нам. Видя, как трудно маме в лихолетье одной с тремя детьми, то несколько кусочков пиленого сахара, то баночку мясных консервов или булку хлеба принесет. Всегда ходил только с пистолетом.

Однажды сижу в комнате и не обращаю внимания на воздушную тревогу, объявленную гудком Гулиевской мельницы. Смотрю: политрук поспешно спускается с горы, поглядывая на небо. За плечами у него почему-то винтовка со штыком.

В комнату вошел обеспокоенный. Удивленно смотрит на меня: "не боишься?" (он имел в виду бомбежку).

– Нет, – спокойно отвечаю.

– А ты храбрая.

Такой была я до тех пор, пока лицом к лицу не встретилась с войной.

Как сложилась судьба политрука, остался жив или погиб, – не знаю.