Это было в Кисловодске, в женской школе номер три

Мы стояли на Малом Седле в то время, когда ночь уже закончилась. Мгла начала потихоньку рассеиваться, и вдруг с востока прыгнул солнечный луч. Он скакнул по вершинам и споткнулся об Эльбрус. В этот миг мощный пучок света ударил по ледникам, обливая ярким розовым цветом вечные снега. Зашумел ветерок, заискрилась росой трава. Тихим покоем наполнилась душа. Мы стояли молча, стараясь продлить мгновение и навсегда запомнить родные картины.

Сегодня мы расстаемся, может быть, навсегда. Последний школьный бал, традиционный рассвет на Малом Седле. Мы уходили в жизнь уверенные в себе, все в мечтах и грезах.

Встретились мы в голодном сорок седьмом в женской школе № 3. Большую школу до революции построил купец Гуньков и подарил ее городу. Мы же учились на улице Лермонтова в «маленькой». Первая учительница Лидия Александровна Николаева устроила нам праздник. 30 декабря купила конфет. Фанерной дощечкой обносила она каждого и давала по одной подушечке. Многие из нас никогда не держали во рту такое чудо. Зеленые, белые, розовые. Я мечтала о розовой и переживала, что именно ее она отдаст другой девочке. Во все глаза смотрела я на учительницу, и вдруг она мне протянула розовую!

Сидели за партой по три человека. Девочки приходили в каких-то разбитых кораблях. Ножки болтались во взрослой обуви, и особо это досаждало, когда надо было бежать.

Меня же мучил портфель. Достался он по наследству от двоюродного брата. Огромный, изношенный донельзя, он был неподъемным и волочился по земле. Часто я бросала его на дороге, а потом, обдумав, что мне будет за него дома, возвращалась и тащила, привязав за веревку. В другой руке была тряпочная сумка торба. В ней бутылочка с чернилами и заветный молочник с тыквой. Молочник фаянсовый, со времен «царя Панька», как говорила тетя Маруся. Ложечка, малюсенькая, блестящая, игрушечная, стояла в молочнике. На большой перемене мы начинали одаривать друг друга кусочками жмыха, моркови, лука, оладьями из картофельных очистков с лебедой. Потом все собирались вокруг молочника, и каждый брал тыкву по ложечке. Вот ложечка попала в рот. Поднялись уголки губ, зажмурились глазки, и застыло личико в восхищении. Двое никогда ни с кем не делились. До сих пор мне их жаль.

Вот из детства выглянули Катя Кравцун и Аллочка Ямщикова. Маленькие, круглолицые, с русыми косичками. О лентах нет еще и речи. Тряпочки в волосах. Девочки заботливые и подельчивые. Мы везде вместе. Нитка с иголкой. Живем рядом. Зимой идти в школу особенно трудно - ветер в лицо, валит с ног. От голода мы слабые. Одежонка продувается насквозь. Сидим втроем за одной партой и часто дома у одного каганца. Каганец - это вам не лучина, у нее огонь веселый, яркий. Каганец - это жир в плошке да фитилек. Много с ним мороки. То коптит, то гаснет, а погаснет - беда. Кресало - два камня. Скрученная ветошь - трут. Надо высечь огонь и зажечь фитилек, а это нам не под силу. Света от каганца мало, но мы пыхтим, стараемся, учим:

На дубу зеленом, да над

тем простором

Два сокола ясных вели

разговоры.

А соколов этих все люди

узнали,

Один сокол - Ленин, другой

сокол - Сталин.

Дедушка Ленин! Сколько мы прочли тебе стихов, сколько песен спели! А отцу нашему Иосифу Виссарионовичу! Куда ни глянь - везде вы. В каждом магазине, в парикмахерской, в больнице, в школе, на каждом здании, на каждом шагу портреты, бюсты, памятники. За Сталиным как за каменной стеной.

6 марта 1953 года мама ушла на работу. Радио у нас не было, электричества тоже. Она почему-то сразу вернулась и сказала тихо папе: «Сталин сдох».

В школу пришли подавленные, в слезах и страхе. В коридоре нас ждала Елена Ивановна Чигрина - учительница физкультуры. В траурном платье, с черным бантом в волосах. После ее сообщения мы начали дружно реветь, уверенные, что настал конец света. Я плакала вместе со всеми, но мысль засела: «Умер или сдох?».

Жизнь пошла в гору, и моя мама купила себе галоши на каблуке. Черные, блестящие, по-нашему - лакированные. Внутри малиновая байка. В каблук вставлялась деревяшка. Мы с Любой Шашуткиной и Лидой Гончаровой ставили галоши на стол, гладили руками, не сводя глаз, примеряли, пытались пройти с шиком по комнате. А как обрадовалась Вера Холодная, когда моя мама разрешила ей не только обуть галоши, но даже дойти в них до дому. Обувь у Веры полностью развалилась, земля еще была мерзлая, и девочка зашла к нам совсем заледеневшая. Прошло полвека, а Вера мне вдруг сказала: «Помнишь галоши? Какая же добрая была тетя Таня!».

Время не стояло на месте, и каждый день мы просыпались с надеждой, что сегодня будет лучше, чем вчера, и так было в действительности. Начали богатеть, и у школьников появились карандаши, ручки, тетради, учебники. В магазинах стали продавать карты. В годы послевоенной бедности ни у кого не было ковров, но над кроватями появились географические карты. Они были роскошными.

Развлечений было мало, и в свободное время ползали наши руки по карте. Хочешь - пальцем ткнешь в какой-то там Париж, а хочешь - ногой закроешь Китай. Играли в названия городов, рек, озер. С закрытыми глазами находили на карте государства, наизусть знали все столицы мира. Да что там! Долготу и широту их расположения и количество жителей. Знали мы все значительные высоты и глубины, все благодаря тому, что карта висела всегда над головой. И чем больше она была залапана, тем глубже географические познания были у хозяев.

По географии была у нас Мария Ивановна Левкина. Она великолепно знала предмет и была настоящим учителем. Мария Ивановна ни разу не повысила голос, ни разу никого не одернула, да это было ни к чему. Мы, как завороженные, следили за каждым ее словом, за каждым жестом. География сразу стала моим любимым предметом. Родом Мария Ивановна была из станицы Червленной. Казачка. Поражала в ней не только красота, но и необычайное обаяние и женственность. До революции ее отец служил главным ветеринаром в Терском казачьем войске. Однажды под большим секретом она показала мне старинные фотографии своих родных.

Я не помню родителей дома. После войны у взрослых был 12 - 14-часовой рабочий день, не было выходных и отпусков. Мы как могли старались помочь родителям выжить. Растили младших братьев и сестер, и за скотиной ухаживали, у кого она была, и на огородах трудились. Все жили одинаково. Очень тяжело добывался кусок хлеба. Сейчас я не могу видеть, как взрослые бросают хлеб на пол, а дети швыряют его ногами, потому что помню военные годы и голод 1947 года. Неужели, чтобы понять настоящую цену хлеба, надо вновь пережить жуткие муки?!

Трудным было наше детство, тяжелым, но мы и по дому управлялись, и в школе не отставали. Усваивали не только программу. Много кружков работало, но самым главным был литературно-драматический.

После Прасковьи Федоровны Николаевой русский и литературу преподавала Наталья Константиновна Якушина. Была она приземистая, полная, с благородным лицом и манерами. Тихо, чуть приседая, входила в класс, здоровалась, и наше отчаянное девичье войско превращалось в прилежных гимназисток времен Тургенева. Любил ли кто русский язык и литературу так, как она? Да. Но никто, как мне кажется, не любил Натали, как мы. Она научила нас уважать свой народ, свою культуру, преклоняться перед нравственными высотами, определила жизненный путь многих из нас.

Классным руководителем с пятого класса у нас была Екатерина Федотовна Жукова. Историк. Главный наш идеолог. Она воспитывала борцов за светлое будущее человечества. Сама верила и учила нас. Пришла она впервые на заня­тия в сером костюме, коричневых туфлях. В этой одежде она нас выпустила из школы. Никакого макияжа. Шестимесячная завивка - и все. Я так пристально разглядывала ее и запомнила, будто знала, что через полвека буду о ней пи­сать. Звоню на днях, поздравляю с женским днем.

- Ты еще меня помнишь?

- А кого же нам помнить, если не вас? Я помню родинку у вас на правой лодыжке.

- И правда, такая родинка есть, на том самом месте…

Мы изредка встречаемся все вместе. На глазах друг у друга росли, взросле­ли, а сейчас старимся. У всех внуки, у кого-то правнуки. Солидные люди, хо­дим уже вразвалочку, как моряки, а вернее, как уточки. Отяжелели, но стоит сойтись вместе, тогда держись! Ни один внук не узнает свою степенную бабусю. Танцоры, певуньи, озорные, веселые. Наш девиз: «Прорвемся!».

Часто мы вспоминаем школьные годы, учителей. Оказывается, всем запал в душу физик Михаил Иванович Семенов. Михась. Пожилой учитель старой закваски был необыкновенно добрым. Полный, могучий старик, с которым нам было тепло и уютно. Жена-старушка еле доставала ему до плеча. Детей у них не было. Жили при школе в домике из двух комнат. Из мебели - стол, сту­лья, кровать, отопительная печка. Ходил он по теплу в босоножках. Носков не было. Рубашка латаная-перелатаная. Темно-серый пиджак, брюки на подтяж­ках. Никакой перемены одежды не было. На губе крошка хлеба или капелька каши: «Ну, бродяги, - налегая на «о», говорил Михась, - ничего не учи­ли?» - «Нет!» - «Открывайте учебники, читайте. Пять минут». Учим урок на уроке. Скорее, всего пять минут. Уже Михась сверил время, взял журнал и ищет глазами жертву.

Не жадничал Михась, по­ощрял оценками любой наш труд. Все уроки проводил с наглядными пособиями, с опытами. Здорово было, весело, но мы его добротой не пользовались. Все обожали Михаила Ивановича и знали меру в шкоде. Мы запомнили урок, когда из двух металлических тарелок откачали воздух. Надо было их разорвать. Разделились на две группы, стали тянуть каждая группа в свою сторону. Учитель, конечно, впереди. Подмигнули де­вочки и выпустили из рук одну сторону. Тянули усердно, бросили резко. Учи­тель повалился назад и придавил девчонок, как слон мышей. Хохотали до ко­лик в животе. Потом с состраданием скопом еле оторвали Михася от пола. На всю жизнь запомнили, что такое вакуум и торричеллиева пустота.

Михаил Иванович был учителем от Бога. Он написал большой труд по пе­дагогике. Эту рукопись после его смерти отдала жена кому-то из ученых, и она пропала. Может, и вышла, да под другой фамилией, или кто-то защитил диссертацию...

В восьмом классе, в 1954 году, пришел новый учитель физики - Иван Сте­панович Токмань. Молодой, неотразимый, высокий, красивый, с усами. Не­обычной синевы глаза. Гражданскую одежду ему купить было не на что, по­этому в школу он приходил в полной морской форме. Брюки клеш мели ас­фальт, тельняшка, пояс с якорем. Мечта любой девушки. Влюбились все разом и навсегда. Саднило душу: «Не Михась». Требует жестче, и дисциплина флотская: «Поворот на три румба, вон из класса». Меня он выгонял каждый день. Провинилась один раз, а выгонял целую четверть. Входил в класс, спрашивал урок и выгонял, а мне так хотелось присутствовать в классе и лю­боваться Ванечкой. Даже через многие годы, увидев Ванечку изда­лека, я бросалась ему навстречу, чтобы хоть словом перекинуться. Дорогой мой учитель останавливался, опирался на палку, и завязывался разговор. Иван Степанович понимал все и ценил наши чувства. Он никогда не сюсюкал, ни­когда не показывал своего к нам расположения, но мы-то знали, как дороги это­му человеку все вместе и каждый по отдельности.

Токманей в школе было трое. Родная сестра Ивана Степановича Евдокия Степановна и их невестка - преподаватель биологии. Евдокия Степановна вела математику. Тяжелое ей досталось наследство. Математика у нас совсем про­села, потому что в седьмом классе по этому предмету была Елена Михай­ловна Бондарчук. Носила она стрижку каре. За эту прическу прозвали мы ее Батькой Махно. Она была знающей, но бесхарактерной и совсем плохо виде­ла. Мы сразу сели ей на голову. Из-за слепоты учительница была совершенно беспомощной и очень неряшливой. Вся в мелу. Руки, лицо, кофта, юбка. Была у нее привычка собирать мел и бросать его в сумку-ридикюль. Когда мы Еле­ну Михайловну доводили, она шлепала рукой по потертому, облезлому ри­дикюлю, над ним взвивалась туча белой пыли. Потом пыль мерно оседала на стол, парты и наши бедные головы. Стоило Махно отвернуться, си­дящие впереди хлопали по ридикюлю. Вновь взвивался столб пыли. Махно кричала: «Кто?». Все сидели молча, как индейцы апачи. Вообще, мы, воспитанные на примере героев Великой Отечественной войны, имели при­вычку при любом допросе молчать, как партизаны в лапах у гестапо. Предате­лей не было.

Учились мы у Елены Михайловны отлично. Дело в том, что перед уроком записывали карандашом прямо на доске задание и решение, а потом списы­вали. Ну а если это не удавалось, писали всякую чепуху. Учительница не видела и, обернувшись к классу, спрашивала: «Детки, все правильно?». «Ко­нечно, правильно!», - орали «детки». Мне сейчас стыдно все описывать, и только в зрелом возрасте я поняла, насколько беспощадна молодость.

После очередной выходки учительница привела в класс директора - Нилу Васильевну Воскальчук.

Появление на уроке директора произвело впечатление разорвавшейся бом­бы. Мы сразу обмякли, посоловели и превратились в дохлых кошек. Сказать, что ученики боялись Нилу, - это ничего не сказать. Мы трепетали перед ней. Она была высокая, стройная. Черные волосы, валиком спереди, придавали особую важность ее лицу. Большие серые глаза. Красота, осанка, благородст­во. От нее веяло чем-то светским. Наверное, такими были директрисы гимна­зий, классные дамы во времена Николая II. Она была всегда в одном и том же темно-синем креп-сатиновом платье с белым вышитым воротником.

В ту пору в школу мы приходили, даже в теплое время года, в хлопчатобу­мажных чулках, носки были запрещены. Банты в косичках только черные или темно-коричневые. Если форма нарушалась даже в мелких деталях, отправля­ли домой. «Бартыжальщики» - те, которые пропускали уроки, - воспитыва­лись всей школой. Классы соревновались, и никто не хотел терять авторитет из-за какой-то прохиндейки. Воспитывали. Надя Околелова и Алла Мещеря­кова первыми отрезали косы. Вопрос встал об исключении из школы. Одна из учениц в десятом классе подогнула ресницы, а другая девушка подкрасила тушью. Учительница сама умыла их под краном.

Ввели смешанное обучение. К нам привели пять мальчишек. Они были ни к чему. Мы им устроили такую жизнь, что небо показалось с овчинку. Спустя несколько дней родители забрали мальчиков от «этих бандиток», а мы оста­лись, счастливые и довольные, хотя от Нилы получили серьезную взбучку.

Много я видела директоров, хороших и разных, но такой, как Нила Василь­евна, не встретила. Она своей волей, железным характером безо всяких уси­лий управляла учениками и учителями. Диктатура? Нет. Ответственность.

Встретила я своего директора через много лет. Пожилая, грузная женщина на мой возглас остановилась и расцвела в улыбке. Я припала к щеке. Пахнуло теплом и лаской. Мать. Я взяла ее под руку. Мы пошли к нам в гости. Плесну­ли в рюмочки «Муската Ставропольского», легкая закуска на столе - и поли­лось про житье-бытье. Неисповедимы пути Господни! Кто бы подумал, что когда-то я буду сидеть за одним столом с Нилой! Что она мне как надеж­ному другу, как самому близкому человеку поведает свою судьбу, откроет самое заветное, поплачется как женщина женщине, а потом разговор перейдет в другое русло. О школе, о раздельном обучении девочек и мальчиков, кото­рое имеет много преимуществ.

Французский язык у нас первые три года вела Людмила Николаевна Федюшина. Молоденькая, очаровательная девушка. Черные длинные косы обрамляли смугловатое лицо. Мелкие черты. Белые-белые зубы. Милая, прият­ная улыбка озаряла лицо. Носила она строгий костюм. Белый в черную клетку или желтый с черным. Модны были юбки клеш, приталенный верх, узкие рука­ва. Запомнилась на Людмиле Николаевне черная тюбетейка, вокруг которой уло­жены длинные косы. Одно время на тюбетейки была мода. Необычная скром­ность и обаяние, совестливость были присущи этой девушке. Мы были пер­вым ее классом. Людмила Николаевна только что окончила институт и с большим интересом окунулась в нашу среду. Чистым, неискушенным сердцем подкупила всех разом. Обожали мы свою Монашку. Прозвали любя, назы­вали так редко. На французском пели песни, разыгрывали сцены. Стих про птичку, что стучит в мое окно и просит несколько крошек хлеба, не забыла до сих пор. Людмила Николаевна заложила интерес к Франции, к ее классике, культуре. Мне пришлось в институте сдавать факультативно язык. Времени на подготовку не было. И я решилась: была не была! Преподаватель удиви­лась: «Как, три года учили всего? Да еще столько лет назад?!». Пришлось рас­сказать, что повезло с учительницей.

Учительнице анатомии Зое Александровне одной из первых в городе бы­ло присвоено звание заслуженного учителя. Маленькая, старая, жухлая. Недо­любливали мы ее только за то, что она «заслуженная». Дали ей это звание, по­тому что во время войны она не была в оккупации. У нас были учителя более достойные этого звания. Мы все понимали. Не виноваты же были люди, кото­рые остались на территории, занятой врагом. Власть не обеспечила их защиту, и эта же власть мстила людям неизвестно за что. Все, кто был в оккупации, стали людьми третьего сорта.

Учились в среднем все хорошо, знания получили глубокие. Мечтали стать врачами, инженерами, художниками, моряками, летчиками, учителями. Учи­тельницей стала Наира Гавашели. Она окончила школу с золотой медалью и блестяще пединститут. Больше полувека преподает физику. Общественной ра­боты для нее в школе хватало, но запомнилась она мне комсоргом. Наира Га­вашели с тоской сказала на днях:

- Том, вспомни, как здорово и интересно мы жили!

Ранней весной всей школой сажали деревья на горе Пикет. Шутили: «Нашим внукам парк сажаем». Не думали в ту пору, что так и будет, что дере­вья на наших глазах станут большими.

После новогодних каникул в 1957 году в середине учебного года не­сколько человек из нашего, тогда уже «В», и из «А» классов вдруг перевели в 10 «Г». Пять мальчиков из этого класса перевели в наш класс. В группу «пе­реселенцев» попала и я. До сих пор не могу забыть этого потрясения. Назначили меня старостой класса. А я же училась еще в

аэроклубе в Ессенту­ках! Все мальчишки сразу ринулись за мной. На занятия мы ездили пять раз в неделю электричкой, потом бежали на улицу Гоголя, 5, где получали теорети­ческие знания. Занимались по четыре часа. Голодные, сонные, вваливались в вагон. Домой приезжали поздно, автобусы уже не ходили, и мы брели домой через весь город. Дома нас ждали уроки, недовольные родители, а утром шко­ла. И так было изо дня в день без продыху. Уже через два месяца наша группа растаяла, и мы остались с Юрой Чернявским в аэроклубе вдвоем. С ним мы сидели за одной партой. Потом параллельно со школой закончили аэроклуб и дружим с ним всю жизнь. Правильно говорят, что друзей не выбирают, их да­ет Бог. И это так.

Чего бы хотела? Собрать своих одноклассников и учителей под заветной яблонькой в родительском саду, и чтобы те, которые уже не придут на встре­чу, из горних высот приветливо махнули и, как когда-то в школе, хором дружно вместе с нами сказали: «Посеешь искорку добра, она костром к тебе вернется».