Военрук дядя Ерофей

Город моего детства до 1939 года назывался Каракол. Потом по распоряжению Советского правительства он был переименован в Пржевальск в связи со 100–летием со дня рождения исследователя Центральной Азии. О другой причине переименования шепотом говорили семиреченские казаки: Сталин якобы побочный сын великого путешественника, уж очень Иосиф Виссарионович похож на него. О Сталине, скажем, во Франции писали так: «Диктатор с голубой кровью…».

Мы жили на улице Сталина неподалеку от городской школы, в которую я пошел учиться в 1942 году. В ней старушка–учительница Мария Ивановна выучила грамоте три поколения Черновых и Барановых – наших ближайших родственников. Главой этого казачьего клана был мой прадед Иван, служивший в конвое генерала Пржевальского, впоследствии смотритель могилы путешественника на берегу Иссык–Куля. В этом ему помогал Ерофей Баранов, казачина под два метра ростом, великолепный охотник и рыбак, легенда довоенного Каракола. Он стрелял птицу, например, фазанов «влет», знал окрестные горы как свои пять пальцев. С ним часто охотились дед Михаил и мой отец Сергей Чернов, тоже неплохие стрелки, но до Ерофея им было далеко.

Когда началась Великая Отечественная война, одним из первых ушел на фронт мой отец. Ерофей, как водитель начальника НКВД Иссык–Кульской области, получил бронь и очень расстроился. А тут началась великая битва под Москвой. Генерал–майор Иван Васильевич Панфилов стал пополнять свою 316–ю стрелковую дивизию добровольцами. В нее брали испытанных мужчин из числа семиреченских и сибирских казаков, владеющих стрелковым оружием и приемами рукопашного боя. И дядя Ерофей стал панфиловцем, а начальник НКВД вынужден был водить свою «эмку» сам.

316–я дивизия защищала в декабре Москву в районе Дубосеково. Подвиг панфиловцев во главе с политруком Клочковым описан многими журналистами и писателями. Там был и Ерофей Баранов, снайпер, семиреченский казак из станицы Тюп.

О кровопролитных боях жители Пржевальска знали только из газет и по сообщениям репродукторов, которые висели на многих столбах. А потом появились эвакуированные из Киева, Ленинграда, Москвы… Подскочили цены на базаре, нас стали «уплотнять», подселяя в наши глинобитные дома беженцев. И пошли первые похоронки. Одну из них получила мать моего друга Витьки Воронова. «Ты его жалей, – сказала моя матушка, – он теперь сирота». Она часто ходила к Витькиной матери, вместе они говорили–плакали.

Летом 1942 года в Пржевальске неожиданно появился Ерофей Баранов, с длинными, как у Буденного, усами, и без рук. Точнее, у него не было правой руки, а левую оторвало почти по локоть. Врачи сделали в остатках руки – култышке – разрез, и он мог держать ложку или цигарку. Тридцатилетний казак стал почти беспомощным, калекой, но своего оптимизма, жизнелюбия не утратил. Более того, начал работать в нашей школе военруком, носился по двору как метеор, зычно командовал: «Стройся… в шеренгу! Шагом – марш!» Мы, дети, подчинялись ему охотно, ходили с ним на рыбалку, ночевали холодными ночами около костра на ветках лапчатника, как настоящие охотники–добытчики. Он был для нас отцом и наставником.

На берегу Иссык–Куля или Караколки наш военрук становился суетливым, но чаще всего садился на валун, смотрел, как мы закидываем удочки, подсекаем рыбу, и переживал, если мы плохо вываживали рыбу или делали неудачный заброс, поздно подсекали.

– Ё–понский городовой! Братки, – он почему–то всех нас так называл, – это делается… сейчас покажу!

Но потом он вдруг обнаруживал, что у него более года нет рук – и становились влажными его черные, острые, как у орла, глаза. Садился на валун и долго сидел молча, наблюдая за нашими шалостями. Много курил. Цигарки ему сворачивал кто–то из детей.

Когда дядя Ерофей видел, что рыбы было достаточно для ухи, он вел нас в колючие заросли ежевики или находил поляны земляники, чтобы мы могли полакомиться их ягодами. Потом мы разжигали костер, делили рыбу на сорта, потрошили ее, особенно тщательно чистили жирных головлей. В ведерном казане варили уху, бросив в нее для вкуса горный лук, мяту, зверобой...

– Братки, – радостно басил военрук, – вот и готова уха по–каракольскому. Налегай!

У каждого из нас за пазухой была деревянная ложка. Свою дядя Ерофей хранил за голенищем левого сапога.

Вот так военрук приучал нас к казачьей жизни, умению находить пищу в природе, что потом нам всем очень пригодилось.

А наблюдательный Витька Воронов однажды сказал: «Будь прокляты фашисты, они убили моего отца и сделали из дяди Ерофея инвалида. Он не может на крючок червя посадить или удочку забросить».

Немного позже Витька задумчиво у меня спросил:

– Почему у него только одна медаль «За оборону Москвы»? Почему ему не дали Звезду Героя? Он ведь панфиловец…

– Не знаю. Ты лучше у дяди Ерофея спроси, – ответил я. Но у Витьки на это храбрости не хватило, как и у других ребят, хотя иногда за глаза они и называли Баранова не военрук, а безрук...

В 1943–м фашистов погнали на Запад. Отец писал: «Мы, Ася, сыны мои, уже освобождаем Белоруссию, потом пойдем на Польшу… а там и войне конец».

Пржевальск начали покидать беженцы. Город стал почти безлюдным, но приезжали с разных фронтов раненые бойцы домой или в госпиталь, пили кумыс, ели баранину. В общем, лечились, набирались сил. Осенью 1943 года с фронта приезжал мой отец, здоровый, крепкий гвардии лейтенант. За два года войны его не коснулась ни одна пуля… Он радовался, его везению удивлялись люди.

– Это от того, что вы за меня молитесь, – сказал он нам.

С дядей Ерофеем и другими отец на радостях выпил четверть водки – раньше такую продавали, ели жирных фазанов, которых я с дедом Михаилом подстрелил на берегах Караколки.

Вот тогда я осмелел и спросил у дяди Ерофея:

– Почему у тебя одна медаль? У отца их вон сколько, даже ордена есть, значок гвардейский…

Военрук встрепенулся, долго молчал и вдруг так глянул, что я похолодел. В его черных цыганских глазах была тоска, он чуть не плакал.

– Я, братка, если быть честным, медаль не заслужил. Я, можно сказать, не воевал, не получилось... Там, под Дубосеково, когда на нас поперли танки фашистов, началось такое… Ужас. Это помню. Больше ничего! Очнулся в полевом госпитале, но, как видишь, без рук. Оторвало их снарядом.

Мой захмелевший отец заскрипел зубами и сказал:

– Ерошка, когда вы приняли бой, ты не отступил, не сдался в плен. Ты гвардеец, как и я.

Затем он дал команду мне:

– Сынка, отвинти с моей гимнастерки значок, передай дяде Ерофею. Он его заслужил. И запомни, сынка, советская гвардия никогда не отступает и не сдается. Поэтому мы победим и будем в Берлине.

Когда был освобожден от фашистов Северный Кавказ, моя матушка забрала меня, Леву, и мы приехали в Ставрополь, где живем по сей день. Здесь в мае 45–го услышали по радио о Победе «со слезами на глазах». Младший брат Витечка, умерший в 1943 году, навечно остался в Караколе, похороненный рядом с прадедом Иваном Черновым.

В 1946–м вернулся отец, весь в шрамах, страшно глядеть: подорвался на мине около рейхстага. Но остался гвардейцем, «казаком в строю», даже в 1947 году у него родилась дочь Светлана…

О своей родине отец часто вспоминал – хребты Алатау, горное озеро, его берега, усыпанные алыми маками, и снежные вершины, где бродят барсы... Мы в таких случаях говорили с ним на киргизском или уйгурском языках. Гортанную речь азиатов он всегда слушал как любимую песню. А перед смертью отец успел побывать в Киргизии на Иссык–Куле, в Пржевальске. Там узнал, что нет на свете дяди Ерофея. Наш военрук однажды повел альпинистов в горы. Началась метель. Не дойдя до вершины Юлиуса Фучика сто или двести метров, он сорвался в пропасть. Его могилу охраняют снежные барсы...