Маргарита

Магический кристалл…

Не так давно мы познакомили читателей с отрывком из романа, который еще не написан, а лишь «затеян» и заявлен в названии – «Хорошие люди». Его автор (полумосквич, полуставропольчанин) предложил для публикации в «ЛГ» главу «Приглашение к роману». Жанр своего будущего повествования он обозначил как «магический реализм», хорошо известный нам по латиноамериканской литературе – как здесь не упомянуть Габриэля Гарсия Маркоса?! Впрочем, мотивы фантастического реализма можно обнаружить и в творчестве Гоголя, Достоевского, Белого, Булгакова и других русских писателей.

В новом отрывке одна из тех волшебных историй, которые автор собирает в своем романе. Мы знакомимся с провинциальной девушкой, волею обстоятельств ставшей натурщицей. В русле магического реализма каждый человек и герой – это метафора. В данном случае – метафора особого состояния. Что такое человек одетый и раздетый? (Вспомним загадку испанского художника Гойи: «Маха одетая» и «Маха обнаженная»). Так и наша героиня, оказавшись «без одежд», делает ответный логический шаг и тоже «раздевает» художника – только теперь с него падают покровы иного рода.

Сергей Волков

(Глава из романа)

Странные мысли навещали девушку Лиду, пока она стояла на небольшом фанерном пьедестале посреди мастерской и держала в руках аллегорические предметы. Собственно, странными были не сами мысли и даже не то, что они приходили в голову простой и здоровой на вид девушке. Странным было то, что Лида этих мыслей совсем не пугалась, принимала их с каким-то многомудрым равнодушием, перелистывала потихоньку, пока перед ней вертелся сосредоточенный художник с пустой, посвистывающей при дыхании трубкой в зубах. Лида порой как бы вздыхала, потом провожала эти невеселые размышления так же спокойно, как полчаса назад и встретила.

А мысли были чаще всего о бренности земного бытия. То ли сеансы длительной неподвижности были тому причиной, то ли некоторая усталость от того, что вот ее тело, одно-единственное, получило уже десятка три совершенно новых разнообразных голов, и в таком виде было раскуплено и где-то развешано ценителями Ефимова таланта, но почти непременно минут через десять после начала сеанса голая Лида начинала думать о смерти. Не о похоронах, не о рыданиях, не о не приятных ей поминальных пиршествах, а о чистом печальном исчезновении. Вот, например, она сама умрет, исчезнет, не вернется в свою однокомнатную квартирку в старом районе города, и останется висеть на спинке стула ее платье, так и уснет под кроватью закатившийся туда неделю назад клубок шерсти, будут бесполезно ждать кого-то письма от матери и сестры из далекой псковской деревни. Или вдруг привидится, что прищурившийся на нее Ефим исчезает на глазах, причем почему-то вместе со штанами, рубахой, беретом, оставляя после себя лишь аккуратный и нестрашный скелет, который отдал исчезнувшей плоти всю одежду, но трубку в зубах и палитру с кистями оставил себе, так что нет уже никакого Ефима Черного, а Лида все стоит на месте, и скелет все рисует ее (она так и не привыкла к правильному слову «пишет»), то приближаясь к ней пустыми глазницами, то удаляясь к стоящему на подрамнике полотну, чтобы несколько раз хлестнуть по нему тяжелой, но точной кистью.

Или вот Стас. Сидит в углу, тренькает на гитаре, к чему-то прислушивается, иногда невидящими глазами глянет на Ефима, на Лиду, опять склонит голову. И вдруг – раз! – нет никакого Стаса, а вместо него сидит на табуретке с гитарой в руках скелет. Тоже не страшный, но очень большой.

О себе, как о скелете, Лида думать не умела. Как-то не получалось. Получалось полное исчезновение без всяких останков. Только вещи останутся. Платье на стуле, письма в комоде. Книги – собрание сочинений Паустовского – на полке. Посуда на кухне. Как грустно-то…

Странно и то, что Лида стала натурщицей. Она приехала в город поступать в педагогический. Не поступила. Был август. Лида шла по незнакомым еще улицам и старалась не плакать. Она мечтала учить детей химии, биологии. Но не поступила. Шла и плохо видела перед собой, стараясь не плакать. Натолкнулась на художника Черного. Тот что-то сказал, рассмеялся, пошел рядом. За плечи не обнял, вообще не трогал, а только говорил. Может быть, поэтому она через полчаса сидела у него в мастерской и ела яичницу с колбасой, а еще через полчаса спокойно, даже деловито, будто у себя дома, разделась за ширмой, взошла на пьедестал.

Когда Ефим увидел ее неодетой, то есть вне мешковатого ворсистого платья, он ничего не сказал, даже не засуетился, а молча, стараясь не терять времени на неточные движения, приготовил все, что было необходимо для сеанса, и в этот же вечер сделал первый, еще без аллегорий, набросок, оставив его себе. Зато все последующие работы, большие и маленькие, с разными предметами, с разными лицами, но с одним и тем же Лидиным телом, пошли у него просто «на ура», даже лучше березок и косогоров, хотя и числился Ефим в местных кругах и разнообразных каталогах как «зрелый мастер лирического пейзажа».

Ефим поселил Лиду в доме своего приятеля, уехавшего в Анголу по интернациональным делам, через год устроил ее в институт (но Лида проучилась лишь до зимы, с первым снегом исчезнув вдруг из себя самой как будущая учительница), а еще через год сумел сделать ей (так принято было говорить) однокомнатную квартиру. И Лида постепенно обрела нынешнюю свою жизнь, которая ей не то чтобы нравилась, но как-то не мешала, а потому и не подталкивала ни к каким переменам. Платил Ефим хорошо, да ей много и не надо было. Скромная, тихая девушка. Весь Паустовский на полке. Несколько томиков Грина. И вообще «ничего такого». То есть в окончательном смысле этого слова скромная, тихая девушка. Хотя множество мужчин, в том числе и тех, у кого красный жадный рот или веселый загульный, не знающий пределов нрав, видело ее голой, сидело рядом с ней на бесчисленных вечеринках. Лида приучилась пить с художниками портвейн, но пила мало, ровно столько, чтобы стать еще тише, добрей и молчаливей, то есть полстакана. Никому из них отчего-тои в голову ни разу не пришло ничего (скажем старинное слово) скабрезного.

Ефим со Стасом как-то вдруг спохватились – что это наша Лида живет ни при ком? Порассуждали, и Стас вдруг задумчиво предположил, что Лида – это наша Маргарита, и потому ей необходим не просто мужчина, а сразу двое мужчин – Фауст и Мефистофель. «Ни того, ни другого, как ты понимаешь, в нашем городе не было, нет и не будет», – завершил Стас свою версию Лидиной судьбы. На том и успокоились. И стали жить как прежде.

– Все! Ту фэ, ту акомпли! – вскричал Ефим, бросая в ящик палитру и кисти. Когда работа шла хорошо, он завершал сеанс этим не вполне, возможно, грамотным французским восклицанием.

Лида вздрогнула, вздохнула. Скелеты исчезли. Вместо них расхаживали по просторной мастерской настоящие и вполне живые Стас и Ефим…