22 июня 1941 года началась война

Когда тебе только что исполнилось шестнадцать, вдруг начинаешь робко чувствовать дыхание тревоги и беды. Хотя – много ли надо ленинградскому подростку – жизнь, вобщем-то, была налажена. И вдруг…

Детский дом, а точнее, школа-колония (колония не в нынешнем криминальном смысле) «Красные зори» - любопытный педагогический эксперимент по опыту знаменитого Макаренко, располагалась под Ленинградом в Стрельне. Кругом старинные бывшие дворянские усадьбы, парки, Михайловский дворец со всеми строениями. Там мы жили, учились. Буквально в двух шагах – Константиновский дворец. До революции это были «хоромы» самой высокой царской родни, пребывавшие потом, уже при нас, в сиротливом забвении. Узкое шоссе вело из северной столицы на Ораниенбаум и в сторону Ропши. В наши дни это современный туристический и правительственный тракт из Санкт-Петербурга к историческим местам и к блестяще отреставрированному Константиновскому дворцу, предназначенному для музейных собраний и государственных приемов.

По тому самому шоссе – на Петергоф, Кингисепп, Нарву – уже к исходу дня 22 июня потянулись колонны только что мобилизованных красноармейцев. Шли они без всякой военной выправки, тут же вереницей тянулись грузовики, конные повозки, артиллерийские тягачи с пушками. Натруженным шагом навстречу врагу к неравным, а потому кровавым схваткам с наступающим из Восточной Пруссии, до зубов вооруженным противником – основательно отмобилизованной армейской многотысячной группой «Север».

Все перемешалось… Суровое дыхание приближающегося фронта, призывные пункты, слезы расставания, задорные песни, женщины, обнимающие бойцов. Никто не пытался обойти беду. Как-то все сразу отодвинулось на задний план: горький тридцать седьмой год, бесшабашное довоенное бахвальство. Люди в те дни, казалось мне, стали как-то добрее друг к другу. С несчастными беженцами делились хлебом, помогали нести детей…

Что ни говори, тогда резко прервалась пусть детдомовская, но светлая пора юности, запомнившаяся строгой дисциплиной, искренне товарищеским коллективизмом и весьма успешным экспериментом ранней советской педагогики. Да еще рядом, в тридцати километрах, самый центр Ленинграда. А на другом берегу Финского залива виден Кронштадт и контуры питерских верфей. В августе 1941 года немец подошел вплотную к Ленинграду, детдом эвакуировали, а несколько моих друзей-восьмиклассников и я с ними остались в городе. Нас сразу приняли в специальную артиллерийскую школу. Немного было и мальчишеской эйфории: военная форма «спецов», дядьки – кадровые командиры, строй и готовность стать офицерами.

Потом наступила страшная осень, за ней блокадная зима 1941-1942 годов. Все испытано с лихвой: голод, холод, дистрофия, постоянные артобстрелы, исступленные вахты, служба в отряде МПВО (местная противовоздушная оборона) Петроградского района, раненые, кровь, трупы, эвакуация через Ладогу. Война, блокада, фронт и тыл – особая неиссякаемая волна памяти. Сколько же об этом сказано языком документов, прозой, поэзией, всеми жанрами искусств выплакано и воспето!

Третьего июля, утром из черной тарелки громкоговорителя мы услышали речь Сталина. Не все еще доходило до ума и сердца. Слушали и молчали. Нам показалось, что Сталин непривычно волновался, назвав всех нас «братьями и сестрами», потом говорил о вероломстве Гитлера. Слышно было, как часто он пил воду, но в конце речи твердо провозгласил уверенность в победе над врагом.

Несмотря на всеохватное грозящее томление и неудачи, первые дни войны ни в коем случае нельзя оболгать, как неприемлем и фимиам о поголовном геройстве. Уж совсем ни к чему подвергать замалчиванию месяцы тяжкого сорок первого года. Удручают какая-то скороговорка в ряде нынешних школьных учебников, а иногда и пресловутые официально-торжественные речевки, когда по сути речь должна идти о выстраданной и завоеванной невосполнимым счетом нашей гордой победе в Великой Отечественной войне.

В тот далекий июнь погода как назло стояла ясная, жаркая, но лето 1941 года было уже не в радость… Прошло много лет, снова и снова воскрешаются детали, да и сердце щемит. Но лучше, чем у Исаковского, об этих чувствах вряд ли скажешь:

«За великие наши печали,
За горючую нашу слезу…»