Гога и Магога

ПРОЛОГ

Солнце уже высоко поднялось в небо. Терек катит от снежных вершин Кавказа тяжелые, сильные воды. Сидят три старика на берегу, на лугу, буйно и радостно поросшем травами.

Глубины их возраста холодны и темны, как воды Терека. В толще их дней вспыхивают воспоминания иногда ярче, чем то, что теперь перед ними наяву.

Рыбина ударила хвостом, кузнечик прострекотал, соловей излил восторженную трель, взвихрилась девичья песня на другом берегу, и не понять – то ли это наяву, то ли из глубины ушедших дней.

Не понять, не угадать, да и ни к чему оно – гадать-угадывать, – главное, что оно есть и будет.

Три старика: Антон Борисович Кордюк, Дядя Лева и Князь. В Моздоке их звали Гога и Магога. Почему так звали, кто из них Гога, кто Магога, кто третий – объяснить не могли.

Для Кордюка время как бы остановилось, и он сосредоточенно рассматривал его в подробностях, замечая, наконец, то, чего не сумел, не успел заметить раньше. Рассматривал, чтобы задать себе вопросы и ответить на них хоть сколько-нибудь вразумительно. Все вздыхал, но без скорби, без досады, даже если ответы не давались. Он доволен миром, в котором так долго живет, а ведь в молодости думал, что не доживет даже до средних лет – так его мотало да корежило на путях-дорогах.

Рядом с Кордюком, тоже на складном брезентовом стульчике, – Илларион Николаевич. В Моздоке его звали Князем. Это как бы его кличка, хотя он в самом деле – князь Воронцов, из древнего дворянского рода России. Одевался он в военное, уже старое-престарое, но всегда чистое, тщательно отглаженное, искусно заштопанное. И в этом сиром одеянии выглядел князем – высокого роста, стройный. Не взяла старость его духа, потому и тело держалось достойно. Даже курил Илларион Николаевич с особым, княжеским достоинством. Говорил неторопливо, да и вообще в разговоры вступал редко. Ему не хотелось растолковывать ни себе, ни другим всякие сложности жизни, не хотелось отвечать на вековечные запутанные вопросы. Любил он сидеть рядом с Кордюком, смотреть, как тот работает кистью. А еще любил Князь смотреть на горы, на Терек, на бесконечность неба и время от времени повторять: «Хорошо-то как, Господи!». Ходил он с костылями, но не опирался на них, а вышагивал ими, неся перед собой.

Третьим был Дядя Лева – это его кличка. Горожане говорили – он так похож на армянина, что можно не спрашивать, кто он по национальности. Красив Дядя Лева в своей глубокой старости: лицо крепкое, резное, курчавые волосы – густые и такие белые, как кипень цветущей черемухи или вершина Казбека. Характером он мягкий, добрый и совсем тихий. С ним очень любят здороваться не только старики, но и девчонки с мальчишками.

– Добрый день, Дядя Лева!

– Салам алейкум, старина!

Дядя Лева не любил «мудрствовать», во всем хотел видеть ясность, чтобы все было таким, как чистое небо над горами или на светлых картинах Кордюка.

Разложил Антон Борисович краски, кисти и уже в который раз писал горы. Они всегда у него получались белее и синее настоящих, луг – зеленее, солнце – ярче, небо – светлее. Наверно, поэтому говорили, что его картины неправдоподобны. А Дядя Лева говорил: «Не верь никому, Антон, здесь все правильно».

Кордюк не учился рисованию, даже не помышлял об этом, а под старость сама собой образовалась потребность все хорошенько рассмотреть и воспроизвести на полотне.

Всем троим казалось, будто зубчатая стена гор – это стена, которая отделяет здешнюю скоротечную жизнь от вечной.

Иногда им виделся за той стеной потусторонний мир. Возможно, это происходило по старости или по какой другой причине, но виделось. Даже не виделось, а чувствовалось. Правда, они никогда об этом не говорили. Зачем? Душе это не надо.

Сегодня у Кордюка зеленовато-оранжевое солнце, склонявшееся над Эльбрусом, получилось похожим на вопрошающее око: «Чем недовольны вы, люди? Ведь вся эта благодать для вас создана! Радуйтесь!»

Улыбнулся Кордюк, подвигав жиденькими вислыми усами, свойски подмигнул светилу на полотне: «Вот и радуемся, умываясь солеными слезами».

Обмакнул в краску кисть и спросил:

– Какое у нас сегодня число?

– А зачем тебе число? Пиши год, – сказал Дядя Лева.

– Да хоть и век напиши, не ошибешься, – уверил Князь, пыхнув клубом сигаретного дыма. И Антон Борисович в нижнем углу полотна написал: «Двадцатый век от Рождества Христова».

…Они не дожили до конца двадцатого века. Сначала умер Кордюк – раны, контузия, что достались ему в Гражданскую и Отечественную, скосили раньше времени. Потом умер от тоски по Антону Дядя Лева.

Схоронил их Князь в старице Терека, где в Гражданскую были похоронены белые солдаты и офицеры, расстрелянные по приговору рев-трибунала под председательством Кордюка.

Антон и Дядя Лева захотели быть похороненными именно там, в песках старицы. Захотели навечно лечь рядом с теми, кого расстреливали.

Если бы у него спросили – зачем ему это, он, вероятно, ответил бы так: «А очень просто: есть вопросы, на которые отвечать – только портить их».

Похоронил их Князь, да вскоре и сам лег с ними рядом.

Первый секретарь райкома партии, когда узнал обо всем этом, очень возмутился «выходкой выживших из ума стариков» и приказал сровнять могилу с землей и «забыть, будто ее там вовсе не было».

Сровнять-то сровняли, а забыть не смогли, ведь память живет сама по себе, потому что она – память – как вопрос: он только и живет, потому что он – вопрос. Вот как ветер: один дует в одну сторону, другой наперекор ему, но тот и другой – ветер. Может, где-нибудь, в вышине неба, иначе, а на прекрасной земле – так пока.

* * *

А и в самом деле, что означает Гога и Магога?.. Одна из библейских глав Книги пророка Иезекииля начинается загадочным текстом: «И было ко мне слово Господне: сын человеческий! Обрати лице твое к Гогу в земле Магог, князю Роша, Мешеха и Фувала, и изреки на него пророчество и скажи: так говорит Господь Бог: вот, Я – на тебя, Гог, князь Роша… Готовься и снаряжайся, ты и все полчища твои, от пределов севера… в последние годы ты понадобишься, придешь на горы Израилевы… И поднимешься, как буря, пойдешь, как туча…»

Итак, волнующий нас библейский мотив забвения и исчезновения… Что только не происходило в вихре исторических и мистических событий, но все растворилось в небытии. Придет время, и кто-то так же, как мы теперь путаемся с Гогом из Магога, будет путаться с именами, допустим, Буденного и Деникина… Все проходит, а остается маленькая человеческая жизнь. Так в Новом Завете открывается новое пространство бытия, где нет конечного времени. «У Бога все живы», – говорит Иисус Христос. Надежда на преображение дает надежду на смысл существования и человечества, и отдельного человека. В Бога Ветхого Завета верить легче, ведь он обещает всемогущего царя и хорошую сытую жизнь. Гораздо труднее уверовать в то, что конечное спасение в духовной силе.

Если помнить об этих данностях, «репортаж-хроника» 1915-1991 годов известного ставропольского писателя Евгения Карпова, ныне живущего в Киеве, обретает дополнительный смысл. Кстати, один из библеистов указывает на некоторые толкования, которые позволяют предположить, что Магог – древнейшее княжество, располагавшееся на территории нынешней России. Сражение же, о котором пророчествует Иезекииль, Гог из Магога должен будет проиграть…

Повесть Е. Карпова напечатана в литературном журнале «Южная звезда».