Кот Цветаевой

В Переделкино мы с женой приехали поздно вечером. Сойдя с электрички, спросив у влюбленной парочки дорогу к Дому творчества, отправились туда пешком. Дорога была пустынна, ночь тиха и темна, нас не обогнала ни одна машина. Минут через двадцать мы дошли. Дежурная, уже прикорнувшая на диванчике, приняла путевки и поселила нас в комнате на первом этаже старого корпуса, в котором когда-то размещался Литературный институт имени Горького. Предупредила, чтоб мы не шумели, рядом с нами живет Анастасия Цветаева, сестра Марины Цветаевой, спит она чутко.

Комната была маленькая, в ней две кровати, письменный стол с настольной лампой без лампочки, шкаф - все старое, поцарапанное, в углу, возле двери, умывальник.

Мы долго не могли уснуть, разговаривали шепотом и тихо гордились тем, что нам выпала такая соседка. Фамилия Цветаевых воспринималась нами с благоговейным почтением. Яркой, незаурядной личностью, известной не только в России, был и отец Анастасии и Марины.

На дворе стоял 1991 год. А ровно полстолетия назад, в сорок первом, ушла из жизни, не выдержав ее ударов, Марина Цветаева, место захоронения которой до сих пор точно не установлено. Полстолетия... Сколько воды утекло с тех времен, снегов растаяло...

Днем дверь комнаты Цветаевой была почти всегда распахнута. Кто-то приходил, уходил. Журналисты газет, радио, телевизионщики, студенты Литинститута, приносившие на суд свои литературные творения.

Однажды я приостановился и увидел, как одна студентка читала свои стихи надрывным, рыдающим голосом, копируя манеру Беллы Ахмадулиной, копировала поэтессу и своей прической.

Анастасия сидела на кровати, кутаясь в серый грубошерстный платок, держала в руках чашку чая и монотонно помешивала его, звякая ложечкой. Думаю, вряд ли она внимательно слушала студентку.

Пожилая женщина, жившая в комнате вместе с Анастасией, намного ее моложе, видимо, секретарь, всеми силами вежливо, но настойчиво пыталась отваживать многочисленных гостей, среди которых большая часть, как я понял, были просто незваными.

Она же ничем не выдавала своего неудовольствия, воспринимала все происходящее вроде даже с покорностью. Но когда кто-то был ей интересен, она встряхивалась, преображалась. Прекрасное в почтенной старости лицо ее, прорезанное бороздами глубоких морщин, словно иссохшаяся, усталая от зноя, потрескавшаяся земля, начинало играть светом внутренних чувств. Крупный красивый нос, будто вытесанный античным скульптором, словно принюхивался к словам, воспринимая их как ароматы запахов. Вкус слова - она понимала в этом толк. Начинала говорить низким, глуховатым голосом, четко и правильно выговаривая слова.

В столовой Анастасия появлялась в своей неизменной темно-коричневой, с обвисшими полами кофте, несмотря ни на какую погоду. Закончив трапезу, заворачивала в бумажную салфетку ее остатки, обычно с целой, несъеденной котлетой или кусочками отварной курицы, выходила во двор и громко звала: «Кыс-кыс-кыс!».

Тут же сбегались кошки, промышлявшие тем, что перепадало с кухни, упитанные, ровно очесанные своими шершавыми языками, чистенькие и аккуратные. Но не их звала Анастасия.

Из кустов зеленой изгороди выходил кот и неторопливо направлялся к заветной салфетке, которую с ее содержимым Анастасия уже успевала разложить на земле у своих ног.

В сравнении с другими кошками кот выглядел явно не джентльменом. Поломанный хвост торчал кривым прутиком, грязно-черная шерсть - драные клоки, один глаз в кошачьих схватках был когда-то потерян, на его месте розовел лишь шрам, левую заднюю ногу кот приволакивал. Всем своим видом он напоминал старого пирата, израненного и искалеченного в абордажных боях.

- Ах ты, варвар этакий... - теребила Анастасия кота за остатки ушей. - Кушай, кушай, Аника-воин... Не подпускала других кошек, терпеливо ждала, когда кот, насытившись, благодарно потершись о ноги благодетельницы, с достоинством старого бойца снова удалялся в кусты, в тень и прохладу.

...Несколько дней Анастасия не приходила в столовую. Сказали, что приболела. Дверь в ее комнату была закрыта. Посетители, ткнувшись в нее, уходили несолоно хлебавши. Беспризорным остался и кот.

Я решил покормить его. Позвал, произнося не «кис-кис-кис», а как делала это Цветаева - «кыс-кыс-кыс», выделяя «ы». Кот вышел из кустов и остановился, недоверчиво уставившись на меня своим единственным глазом. «Кыс-кыс», - позвал я его снова и развернул салфетку, разложил на земле. Проявляя настороженность, озираясь по сторонам, кот подошел и, по-прежнему осторожничая, принялся есть. Наверное, его обижали не только сородичи, но и люди...

В последующие дни подходил смелее. А потом и потерся о мои ноги. Хотел потрепать его за уши, но кот не дался, сразу шмыгнул в кусты. ...Жена, не отбыв трети срока путевки, по некоторым обстоятельствам уехала домой. Было скучно, грустно и пусто на душе.

В подвальчике располагался бар, вечером я спускался туда, уединялся за столиком и, дымя сигаретой, за кружкой пива и рюмкой водки коротал долгий, тягучий вечер. Но не так было просто уединиться. Ко мне пристраивался поэт из Сибири, лет сорока - сорока пяти, маленького роста, хорошо одетый, но слегка растрепанный, напоминавший воробья, искупавшегося жарким днем в луже, и, как давнишнему приятелю, начинал читать мне свои стихи.

Этого поэта, кроме как в баре, я редко где видел, был он постоянно подшофе и всем предлагал послушать его творения.

- Ну как, старик? - с придыхом спрашивал он, закончив читать.

- Гениально, - бесцветно отвечал я, совершенно не помня его стихов.

- Вот видишь! - восклицал он. - Та-ак! Так! - с мальчишечьей радостью, довольный, потирал руки и предлагал: - Старик! А хочешь, я наберу тебе сто грамм?

- Набери, - равнодушно отвечал я.

- Момент.

Поэт воробышком спархивал со стула и улетал не к стойке бара, где можно было заказать обещанные мне сто граммов, а выбирал очередную жертву и тотчас планировал за ее столик, откуда слышалось неизменное:

- Старик, хочешь, я почитаю тебе свои стихи? - И через время, занятое монотонной рифмой: - Старик, а хочешь, я наберу тебе сто грамм?

...Позвав кота, я почувствовал, что кто-то стоит позади меня. Оглянулся. И увидел Цветаеву, которая добро улыбалась мне.

- Спасибо, что заботитесь о моем Анике. А я вот чуть прихворнула... Но теперь уже прошло. А знаете что? Сегодня вечером, после ужина, я вас приглашаю прогуляться по парку. Как?

Она еще спрашивает!.. Я был польщен, смущен, посчитал за великую честь ее приглашение. После ужина стоял у парадного входа и, волнуясь, выкуривая сигарету за сигаретой, поглядывая на входную дверь, ожидал Цветаеву.

Вскоре она вышла. Ее позвали женщины, сидящие на скамье:

- Посидите с нами!

- Нет-нет! - сказала она с хитринкой в голосе.

- Я иду на свидание с молодым человеком. А вот и он! - и направилась ко мне.

Мы долго гуляли по аллеям, постояли, понаблюдали за рыбками в крошечном прудике, посидели в маленькой уютной беседке в дальнем уголке парка; под крышей беседки свила гнездо какая-то пичуга, в гнезде уже попискивали птенцы, и мы беспокоились, как бы сюда не добрались кошки.

Поначалу я терялся, не знал, о чем говорить. Но как-то само собой разговор завязался, и я уже почти не чувствовал скованности. Мы говорили о всяческих пустяках, о вещах серьезных, умолкая и потом снова заговаривая. Было легко, естественно, просто. О сестре Марине она упомянула лишь однажды, когда на центральной аллее мимо проехала машина какого-то писательского босса, обдав нас смрадом выхлопных газов.

- Марина не любила машин... Этих монстров, - проговорила Анастасия. - Она предпочитала ездить на извозчиках.

На следующий вечер мы опять гуляли. Утром я уезжал, путевка кончилась.

- А знаете, чем вы мне понравились? - сказала Цветаева. - Вы ни разу впрямую не заговорили о литературе. И не стали расспрашивать о Марине...

До сих пор помню эти слова, голос, интонацию - отчетливо, ярко, будто произнесены они были не много лет назад, а буквально вчера.