Иван Аксенов. Цыганское счастье

Эти загадочные создания, так не похожие на привычных деревенских людей, всегда появлялись в селе неожиданно и так же внезапно исчезали. Откуда приходили они и куда пропадали потом, никто не знал. Вдруг возникали на улицах смуглые, нечесаные женщины, босые, в монистах и перстнях, в пестрых лохмотьях, крикливые и нахальные, не просившие, а требовавшие милостыню, хватавшие за руки с криком: «Красавица, позолоти ручку, погадаю!» - и сулили золотые горы, непьющего мужа, долгую и счастливую жизнь, при этом воровски шныряя глазами: что бы такое стащить у замороченной хозяйки.

А за селом, на выгоне, за ночь уже вырос табор: стояли шатры и крытые повозки, под которыми лежали огромные лохматые псы, на железных треногах варилась в чугунных котлах какая-то немудреная похлебка, и грязные цыганята бегали вокруг табора, а поодаль щипали траву стреноженные лошади. Жарко горели в горне угли, раздуваемые ручным мехом, и жилистый бородач в красной косоворотке навыпуск и надетой поверх нее жилетке вынимал щипцами раскаленный кусок железа и, положив его на наковальню, бил по нему молотом, так что искры летели в разные стороны.

А потом цыганки вдруг пропадали с улиц, табор будто ветром выметало, и, выйдя на выгон, мы, мальчишки, находили только мусор да золу на месте костров.

Еще тогда меня удивляла цыганская манера общения друг с другом. И мужчины, и женщины, даже беседуя с глазу на глаз, орали так, будто стояли не рядом, а в километре друг от друга. То ли это было проявлением горячего южного темперамента, то ли передававшаяся по наследству выработанная за многовековую кочевую жизнь привычка «аукаться через степь», как выразился поэт. Их грубая гортанная речь так непохожа была на наш мягкий южнорусский говор. Между собою они разговаривали только по-цыгански, даже в русской толпе, отчего всем невольно казалось, будто они сговариваются о чем-то тайном и нехорошем. Моя мама возмущалась: «И чего они не по-нашему жеркочуть?». Впрочем, такое же возмущение вызывала у нее и речь оккупантов – немцев и румын. Она была убеждена, что русский язык обязаны знать все, даже такие нехристи, как гитлеровские солдаты.

Нередко вместе с табором исчезала и пара колхозных лошадей. Пытаться вернуть их было бессмысленным делом: село граничило с Краснодарским краем, Ростовской областью и Калмыкией, где табору было нетрудно затеряться. Не было ничего удивительного в том, что незваных гостей крестьяне не жаловали.

В церковные праздники, напившись, бородатые пришельцы зверели и дрались всем, что под руку попадалось. Одному на Троицу попался топор, которым он и зарубил седого цыгана прямо в центре села на глазах у многих. Помню, что на меня вид трупа с разрубленной головой произвел тяжелое впечатление и долго чудился по ночам, едва я только закрывал глаза.

Помнится из детства еще один эпизод. Я шел куда-то по выгону (кажется, на ферму, где мама с другими женщинами убирала из-под коров навоз). Был пасмурный студеный день. Восточный ветер пригибал к земле сухие стебли донника, торчавшие из-под снега, с сухим шелестом текли голубоватые струи поземки. На открытом всем ветрам месте был натянут драный шатер, похожий на перегнутый посередине лист бумаги. Под шатром лежали перины и еще какой-то пестрый хлам и едва тлел костерок, дым от которого стлался низко над землей и уносился в степь. Других шатров нигде не было видно: то ли эта цыганская семья отстала от табора, то ли была изгнана из него за какую-то провинность. Не увидел я ни подводы, ни лошадей. Не было и взрослых цыган: возможно, ушли попрошайничать. Лишь два сопливых, посиневших от холода цыганенка в одних рваных рубашках гонялись друг за другом босиком по снегу.

Долго потом не мог я забыть этого зрелища, долго еще мое детское сердце ныло от жалости к этим несчастным малышам, обреченным на гибель в этом продуваемом насквозь шатре.

«Что заставляет их ездить с места на место и летом, и зимой? – думал я. – Жили бы, как все люди, в хатах».

Хрущев запретил цыганам кочевать в шестидесятые годы прошлого века, когда я уже работал школьным учителем. Он решил поселить их в домах и сделать из них образцовых колхозников. Кроме того, ему хотелось обучить их грамоте, чтобы они могли читать газеты и таким образом изучать политику партии.

Мне дали комсомольское поручение обучить грамоте двух седобородых цыган. Оказалось, что легче сделать из медведя акробата, чем добиться от этих стариков освоения азбуки. Весь учебный год бился я с ними по вечерам, пытаясь научить их хотя бы собственные фамилии писать, однако уже на следующий день они не помнили букву, изученную накануне.

- Ты лучше мене вилы в руки дай, а то у мене руки карандаш не держуть, - сетовали старики.

Так весной и ушли они от меня такими же неграмотными, какими пришли осенью.

Однажды я спросил у них:

- Ну как теперь вам живется, лучше, чем когда кочевали?

- А как ты думаешь, какому кобелю лучше – тому, какой на цепу сидит, али какой без привязи бегает? – вопросом на вопрос ответили таборные философы. А я вспомнил тех полуголых цыганят на морозе и подумал, что такое беспривязное счастье даже цыганской собаке не в радость.

С тех пор прошло почти полвека. За это время бывшие кочевники, из которых сельских тружеников так и не получилось, понастроили себе дворцов, разъезжают не на клячах, а на «Ладах», «БМВ» и «Мерседесах», и даже немолодые цыганки разговаривают по «навороченным» мобильникам. Вот оно какое теперь - цыганское счастье! И кажется, что о прежней кочевой жизни никто из них больше не мечтает, как, впрочем, и о какой-нибудь работе, кроме торговли да гаданий доверчивым женщинам.