Галина Туз: Страница «ятей»

- Слушай, - сказал мой друг Буткус, - ко мне тут вчера один безумец ворвался…

- А-а, в полупальто с торчащей ватой и драной визитке?

- Вот как, он и у тебя побывал?

- Угу.

- И что?

- Ну, поставил ему закорючку. Жалко разве?

- А он тебе объяснил, для чего это?

- И не подумал. Влетел, как огнедышащий дракон, сунул в нос листок, и только его и видели. И тебе так?

- В точности. Но я от него добился-таки, зачем ему это.

- И зачем?

В этот миг в дверь забарабанили. Мы в ужасе переглянулись, но в комнату протиснулся всего-навсего красный с мороза Сашка Алишевский по прозвищу Метафора, человек, умеющий достать выпить в любые времена и в любых количествах. Сейчас количество оказалось скромным - всего-навсего литр самогона, а закуски у меня только и было что вареная свекла да полбутылки рыбьего жира, что еще с дореволюционных времен остался. Впрочем, Сашкины горящие глаза и потирание рук говорили о том, что нам предстоит интересное застолье - с новостями от непосредственного участника событий и, возможно, чтением новых стихов, которые Метафора слагал весьма виртуозно, и мы, два малоуспешных прозаика, были его de grands fans.

- Господа, сижу это я вчера в «Звезде Эсте», ну, ничего особенного не делаю, и вдруг ко мне бросается эдакий закомура…

- В полупальто с торчащей ватой и драной визитке? - сказали мы с Буткусом хором.

- О-о, вы неплохо информированы, господа! И у вас он успел побывать?

- Определенно.

- И как?

- Начертали.

- Ага… А вдруг он агент охранки?

- Помилуй меня, Сашенька, какая охранка в 1918 году?

- Ну ЧК, един пень.

- Хорошо, зачем ЧК предлагать нам участвовать в чем-либо подобном?

- Ну-у… Образец почерка, например, у нашего брата-литератора собирают.

- Хм… Сомнительно. По одной букве образец почерка не установишь.

Сашка задумался на секунду.

- Ну да, я его тоже не испугался. Написал, что просил. Говорят, он многих уже успел посетить… Даже к нескольким бессмертным пробился…

- Тоже мне, нашел бессмертных, - тут же встрял ревниво Буткус. - Подумаешь, французы пошехонского розлива! Таких на руках только гимназистки и носят… Тиражи у них, понимаешь ли! Гонорары! Да если ты истинный мастер, то ты честен и бесстрашен, и нужда - твоя всенепременнейшая спутница. Ну а если вдруг богатство случайно на голову свалилось, попробуй и этот удар вынести стойко. Как известно, огонь и воду проходят многие, а вот медные трубы - испытание не для слабонервных. А бессмертные твои - слабонервные все.

- Ну полноте, друг мой, полноте, - сказал я примирительно и предложил Сашке заняться наконец откупориванием бутылки, а мы с Буткусом стали нарезать свеклу и поливать ее рыбьим жиром. Редкостная дрянь, скажу я вам. Но хоть что-то в предлагаемых условиях.

- Не нашел, где подзаработать? - спросил я Сашку, чтоб перевести разговор от тревожащих нас бессмертных на что-то более обыденное.

- Какой там. Я могу работать только собой, но никто ведь не станет платить за это деньги. Поэтому мне ничего не остается, как тихо умереть от голода, но до этого таки дописать про все то, что кажется мне в жизни заслуживающим внимания.

Метафора, конечно, лукавил. Не собирался он умирать от голода ни в какую. Жить, несмотря на свой поэтический дар и вопреки ему, он умел, в приятелях держал в том числе и людей нужных, в отличие от нас с Буткусом, чистоплюйских неудачников. Лямку тянуть за здорово живешь было не в Сашкиных правилах. Он прекрасно осознавал свой литературный дар, который собирался поставить на службу новой власти, а мы его всячески от этого отговаривали.

Вообще, литературные талант и мастерство были нашими обязательными темами в разговорах, Буткус не зря взъерепенился. Вот и сейчас мы щеголяли друг перед другом глубокими, как нам казалось, мыслями, цитировали великих и потихоньку напивались Сашкиным самогоном. Жизнь казалась нам прекрасной.

- Скажи-ка, друг Буткус, как ты думаешь, талант ведь может и не развиться в мастерство, но мастерство-то всегда талантливо. А мы - мастера! - льстил нам с Буткусом Метафора, великодушно объединяя нас с собой, да и с бессмертными, которые, прав все-таки Буткус, не могли соперничать своей славой и достижениями с настоящими бессмертными из Французской академии. - Тем более время такое, которое сможет нас оценить.

- Да-да, гений без эпохи, которая его воспринимает, не гений, - легко соглашался Буткус, удовлетворенный Сашкиными обобщениями, а я влез со своим наболевшим:

- Любое мастерство передается всегда из века в век, да вряд ли нам удастся передать кому-либо свое…

Самогон к этому времени уже кончился, Буткус быстро заснул за столом - он всегда плохо держал алкогольный удар, Сашка незаметно исчез из комнаты - так мы и недоговорили с ним о мастерстве, таланте и нашем времени.

А через день Буткуса забрали - непонятно за что, неизвестно куда. Говорили, поставил какому-то недобитому буржую подпись под петицией за сохранение культуры - и это в условиях красного террора! Я, не дожидаясь развития событий - мой-то автограф также торчал на той самой буржуинской странице, - рванул к Корнилову на Дон. И пути наши с Сашкой с тех пор разошлись навсегда.

* * *

Эту страничку, скорее всего, фронтиспис, вырванный из какой-то книжки, я нашла в дедушкином бюро, когда разбирала его бумаги. Дедушка называл сей антикварный предмет «бюро счастливого дня». Я думала - метафорически, оказалось, именно так и называется бюро подобной формы. Мне давали за него много денег, просили продать, восхищались его интарсией и маркетри, цветами и оттенками, говорили: ах, бланжевый, ах, палевый! Ах, мастерство! Но я мысленно сказала покупателям: «Финдос вам в нос!», а вслух - о том, что бюро - память о дедушке, Александре Кирилловиче Алишевском, красном командире и поэте по прозвищу Метафора, бессмертном, как его еще называли, и я хочу эту память сохранить. На самом деле дед Александр доводился мне прадедушкой, что не мешало нам дружить и быть с ним по-настоящему близкими людьми.

Так вот. Листок лежал в странной папочке с розовым подбоем, изнутри - явно с любовью - проклеенной светло-вишневой бархатной бумагой. Страничку эту - сверху донизу, разными почерками и разными чернилами, вычурно и просто, второпях и каллиграфически выведенная, - заполняла одна и та же буква  - старинная, не используемая ныне. Я полезла в Интернет уточнить: ну да, я правильно вспомнила, это именно «ять», упраздненная когда-то большевиками вместе с «фитой» и «и» десятеричным - лет примерно сто назад. Усевшись рядом с бюро, я подперла рукой подбородок и стала думать: что же это может быть? Образец буквы для старой азбуки? Какая-то странная игра начала ХХ века?

В папке оставалась еще пара каких-то бумажек. Первой оказался протокол допроса в ВЧК Аграната Михаила Семеновича. Этот неведомый Агранат Михаил Семенович, в частности, пояснял:

«Прошу принять во внимание: тут не было никакого заговора. После реформы орфографии от 1 января 1918 года буква «ять», зафиксированная писателями нашего города, мне была нужна как память о ее существовании и существовании русской литературы в условиях постреволюционного периода. Я хотел сохранить букву «ять» исключительно для себя, не преследуя иных целей, как-то: консолидация культурных сил в борьбе с пролетарской революцией, отстаивание орфографических правил, существовавших в былые, царские времена. Началось все вообще с шутки. Мой друг поэт Алишевский Александр Кириллович по прозвищу Метафора начертил мне «ять» на клочке бумаги, выдернув из книжки чистую страницу, за что я на него посетовал. Но он сказал: «Вот тебе на память. Обо мне и о букве «ять». С тех пор Алишевского Александра Кирилловича я не встречал, в отношения с ним не вступал, а стал обходить писателей нашего города, дабы сохранить для себя букву «ять», написанную ими от руки»…

Ну и так далее. А в конце: «С моих слов записано верно, Агранат Михаил Семенович, 15 января 1918 года».

Последняя бумажка в папке удостоверяла личность Алишевского Александра Кирилловича, партийная кличка «Метафора», как работника ВЧК с 9 декабря 1917 года.

Я медленно вернула странички на место - в розовое нутро их хранилища.

Я решила продать дедушкино бюро.