Матильда

­ Это Матильда, ей четыре года. Она сирота из Ленинграда. Спасите ее, сделайте все, что можете. И уже запрыгнув на подножку, прокричала:

­ Глухонемая она! Слышите? Глухонемая!

Женщина заплакала и бросилась к поезду, который, призывно воя, тронулся в дальний путь. Растерянный старик еще долго смотрел ему вслед, прижимая к груди кроху. Малышка была без сознания, лобик ее горел, как сто солнц, дышала она с трудом, словно на грудку ей положили большой камень.

Местный доктор определил у девчушки воспаление легких, сделал укол, грустно вздохнув, развел руками:

­ Вряд ли выживет. Нужны хорошие лекарства. Да где же их взять?

Жена дежурного смерила врача суровым взглядом, от которого тому стало не по себе. Тетку Анисью в селе побаивались, говорили, она читает мысли на расстоянии, знает толк в травах и колдовать умеет, поэтому их дом на окраине села все обходили стороной. Анисья сама поставила девчушку на ноги без всяких лекарств – настоями, мазями да молитвами ­ и растила как дочь.

Шли годы. Матильда выросла удивительно красивой: глазища в поллица, ресницы – лучами до бровей, на щеках ямочки.

­ Как с картинки эта Мотька, ­ говорили о ней односельчане.

О настоящем ее имени никто и не вспоминал. «Мотька» приклеилось к ней как репей к юбке. Девка, как и ее приемная мать, была сурова характером, людей сторонилась, как и они ее. Кто знает, может, Анисья свою немую тоже колдовским штучкам обучила. Когда стариков не стало, Мотя осталась совсем одна. Днями она возилась с хозяйством, работала на огороде, а вечерами садилась на потрескавшиеся деревянные порожки и провожала солнце. Долго глядела на небо, пока последние капли заката не таяли в темной ночи. Женихи на нее заглядывались. Один осмелился и заявился к ней во двор, обниматься полез. Она его с размаху ведром огрела так, что ухажер в ушат с водой свалился. Мотя тем временем стала ведром о кусок железного рельса стучать, на котором ее приемный отец гвозди да всякие железки выравнивал. Звон на всю улицу поднялся, люди из дворов выглядывать стали.

­ Зараза, как есть зараза, ­ ругался парень и шагал мокрый под всеобщий гогот и лай собак, – не нравится, что я руки протянул. А как же ей объяснить, что она нравится мне?

Той же весной, когда случилась эта громкая история, Мотя пошла работать в колхоз. Трудолюбия она была завидного, жилистая. «Дурная до работы» ­ говорили про нее.

­ А че Мотьке в передовиках не ходить, у нее же язык не чешется, ­ подшучивали бабы, когда бригадир ставил им немую в пример, ­ у нее­то мужика нет, кости мыть некому…

Мотя при этом строго поглядывала на напарницу, ибо легко читала по губам все слова, но уже скоро обиду забывала и шла помогать отстающей. За это Мотю в бригаде и любили – за доброту. И когда надо было ехать в соседний совхоз на подмогу, вызвалась Мотя – понимала, что у других семьи, дети. Вернулась она в сентябре и вроде была прежней, только чаще задумывалась с загадочной улыбкой на устах. А через несколько месяцев у Моти стал заметен живот.

­ Вот тебе и недотрога, ­ шипели многие по углам, ­ в подоле принесла. Слава богу, не дожила Анисья до позора.

Другие, наоборот, Мотю жалели:

­ Что ж она все одна? Дите ей в радость будет.

Она же ходила по селу с видом победительницы, горделиво вскинув голову.

В июне в местной больнице Мотя родила мальчика. Схватки были долгими, но она ни разу не застонала, только слезы тихо текли по измученному лицу. А когда старая акушерка поднесла к ней крошечное существо, случилось чудо: Мотя улыбнулась и вдруг сказала: «Ваня». В жизни не проронившая ни слова, она выговаривала имя сына. Звуки у нее тянулись плавно, как мягкая карамель. «Ва­ня, Ва­ня», ­ бормотала она, прижимая к груди бесценный сверток. Ивану было недели две, когда к его матери заявилась комиссия из района. По губам незнакомцев Мотя прочла, что сына у нее хотят забрать: нельзя глухонемой ребенка доверить, она же его крика не услышит. В одно мгновение из спокойной и умиротворенной превратилась в хищницу, готовую уничтожить любого. Закрыла кроватку собой и что­то такое было в ее глазах, что никто подойти не решился. Заступились за молодую мать и соседки:

­ Поможем мы ей. Зачем дите­то сиротить?..

Но помогать не пришлось. Мотя все делала сама, а чтобы слышать сыночка, привязывала к ножке его мягкую веревочку, а другой конец в руку брала: стоит мальцу зашевелиться – она уже вскочила, качает, кормит.

Рос Ванька смышленым, шустрым и абсолютно здоровым. Раньше многих ровесников болтать начал. Через него Мотя и к людям ближе стала, чтобы сынок речь слышал. Сама она по­прежнему только «Ваня» и могла сказать. Но они все равно много общались между собой. Когда маленький был, она рисовала ему то цветы, то солнышко, то птиц, зверей разных, а он вслух говорил, что это. Мамка его в макушку чмокала. Потом он ей рисовать стал, а время пришло – и писать, да и с помощью знаков они друг друга понимали, словно их незримая нить связывала. Когда в шестом классе Иван с друзьями под лед на речке провалились, Мотя первой у воды оказалась, хоть криков слышать не могла. Она и своего оболтуса вытащила, и еще двоих таких же мокрых гавриков. Всех отогрела, чаем из трав напоила. Наутро ни у одного даже насморка не было.

Эту историю мальчишки потом вспоминали на выпускном, хохотали до слез… Иван в 78­м окончил десятилетку и сразу же ушел в армию. Мать, конечно же, могла похлопотать, ведь он единственный сын, а она инвалид, но Ваня не разрешил: «Стыдно, мам. Что ж я – не мужик?» Посидели они на старом порожке вдвоем, проводили солнышко, а наутро Ванюшка ушел в военкомат. Слово «Афганистан» Мотя услышала только через несколько месяцев. Сын ее попал в самое пекло той войны, но письма слал добрые, светлые, солнышко пририсовывал. А потом пришла похоронка: «Ваш сын Иван Северов геройски погиб…».

Кто видел этот страшный миг Мотиной жизни, долго не мог забыть увиденное. Женщина рухнула на колени, словно кто ее ударил, раскачивалась в исступлении, и хоть рта не открывала, откуда­то из глубины души вырывался невыносимый вой, словно сама боль вытекала наружу, превращаясь в леденящие звуки. Сколько она так стояла – полчаса, час, два, никто не знает, но потом она резко встала и сказала: «Не Ваня».

Ивана похоронили неделю спустя. Вся в черном, его мать теперь ходила только в церковь и на кладбище. Сидела у памятника, с которого улыбался ее Ванька, и бормотала: «Не Ваня, не Ваня». Потеряв сына, Мотя осунулась, похудела, стала ходить в обносках и снова сторониться людей. Каждый день сидела на своем вконец развалившемся пороге и смотрела куда­то вдаль, наводя уныние на соседей.

За двадцать лет изменилась сама жизнь, изменилась страна, и только страшная немая старуха этого не замечала. Она жила в своем мире, повторяя как молитву: «Ва­ня, Ва­ня». И никто не знал, что это на ее деньги почти месяц кормилась маленькая воинская часть, солдаты которой воевали в Чечне, чужим сыновьям она отдавала все до последней копейки, живя только на сухарях. Когда страна чуть оправилась и стала сама кормить, Мотя начала носить деньги в церковь, жертвовать на новый храм. «Отслужи сыночку заупокойную», ­ настаивал батюшка. Она плакала и мотала отрицательно головой…

Иван вернулся домой почти через двадцать пять лет. Мама его не дожила до этого дня три месяца.

Постаревший, абсолютно седой, он долго сидел на пороге хаты и мысленно рассказывал ей, как был ранен, попал в плен, чудом выжил, принял ислам, удачно женился. Все в его жизни было хорошо, но страх не пускал домой.

­ Я всегда тебя помнил, мама, и с солнцем привет слал, знал, что ты его всегда провожаешь, ­ шептал Мотин сын и плакал.

Потом он разыскал родственников своего боевого товарища, что был похоронен вместо него. Приезжали родители, брат с семьей, установили новый памятник, а Иван тоже матери надгробье заказал. Во весь рост она стоит и смотрит куда­то вдаль. Матильда Афанасьевна Северова. А свой памятник рядом с могилой матери поставил.

­ Все равно душа моя теперь здесь всегда будет.

Священник образумить его попытался:

­ Бога побойся, Иван!

­ У меня один Бог, ­ и он кивнул на портрет матери, ­ а он простит и поймет.

Иван уехал так же неожиданно, как вернулся, и больше никто о нем ничего не слышал. А надгробье его долго стояло рядом с материнским, потом кто­то разбил его и сдал на металлолом. И мама его снова осталась одна. Глядит с тоскою на дорогу, дожидаясь сына. И звенят над ней звездопады, падают снега и дожди, бежит время, бессильное перед силой материнской любви.

Петровский район.