Луниха

И улицу, на которой она жила, все знали как улицу Лунихи, той самой, что до старости прожила одна, с козами.

…Поначалу у Луниных была большая семья, а Настя среди братьев и сестер — старшая. И потому все заботы о детях легли на нее. Мать долго и тяжело болела, а отец, хоть весь израненный, еще на Первой мировой, развернул большое домашнее хозяйство.

Но Настя со всем управлялась, не жаловалась на судьбу — у нее была надежда выйти замуж за Петьку Козака. Ладный парень, чуб копной, глаза васильковые, а руки железные. Да и она была — кровь с молоком.

Как-то раз пасла она своих коз-коров на лугу, и тут откуда ни возьмись — Петька. Слово за слово, шуточки всякие, объятия на виду у козочек и коров. Залез он своей железной рукой за пазуху к Насте и давай мять.

– Нет! – закричала она. – Маменька сказала: «До свадьбы — ни-ни. Потом — хоть ложкой».

И ловко отстранилась от Петьки.

Еще разгоряченный красавец вскочил во весь рост и, глядя на помятую траву, на еще сидящую Настю, сказал:

– А вот и хорошо. Прямо сейчас пойду домой и скажу своим, пусть сватов засылают. Как, согласна?

От неожиданности Настя заплакала и вместо слова «да» только утвердительно закивала головой, встала, отряхнув свою ношеную-поношеную юбчонку.

Только Петькино сватовство пришлось отложить на неопределенное время: отец Насти в тот день слег в больницу — старые раны открылись, зашевелились осколки. И тут не до свадьбы.

С матерью тоже беда: надорвалась она за свою беспросветную жизнь — нет места в теле, которое бы не болело. А тут началась коллективизация. Пришли люди из стансовета раскулачивать Луниных: коровку, бычка, свиней отобрали. Нечего частную собственность разводить. Надо новую, колхозную жизнь строить.

Когда отец Насти, Яков Иванович Лунин, красноармеец Гражданской войны, узнал о том, что стало с его хозяйством, которое он ради семьи горбом своим наживал, не выдержал и в больнице умер. Вслед за отцом умерла и мать. И осталась Настя с братьями, сестрами — Валей, Степой, Ваней, Олей. Мал мала меньше. Правда, стансовет вскоре определил их в районный детдом. Настю туда не взяли — ей шел семнадцатый год. И из всего хозяйства Луниных осталась одна коза Люська. К счастью, коза была окотной. Вскоре она привела потомство — двух козлят. Настя тут же дала им человечьи имена — Ваня, Степа. Как у ее любимых отобранных братиков. Так и жила она в родительской хате… Вот уже и двадцать исполнилось, а все одна. Как ни жаль было расставаться с козлятами, но пришлось продать их, чтобы поддержать братьев и сестричек в детдоме. Не помогло: один за другим они поумирали.

Петька больше не приходил, не сватался. Но однажды по пьяни забрел к ней и сразу приставать стал. Настя напомнила ему завет матери.

– Ну и не надо, – рассердился Петька. – Кому ты нужна? От тебя коровой пахнет.

– Дурак, – возмутилась Настя. – У меня и коровы-то нет. Сам знаешь, в колхоз отобрали.

– А все равно пахнет.

– Ну и вали отсюда. Ищи себе пахучую, с фиалками.

Так и расстались они навсегда. Ее коза Люська, пообщавшись с колхозным козлом Митричем, снова принесла двух козлят. Появились новые заботы, без которых Настя уже не мыслила себя.

Казалось, ничем ее не растревожить, не расшевелить. Одним словом, как дядя Коля назвал ее, это была Луниха. Почти лунатик, который живет ночью в своем, никому неведомом мире. Только у нее этот неведомый мир был и днем. За исключением тех минут, когда делилась она козьим молоком или помогала в колхозе.

И вдруг война. Теперь Луниха была как все, обыкновенная женщина — с глубокими чувствами, сердечностью. Она вместе с замужними бабами, провожавшими своих мужей на фронт, вместе с девушками, провожавшими своих парней, проливала слезы, искренне сочувствовала всем, и их горе было ее горем.

В станицу все чаще приходили похоронки на мужей, сыновей и даже дочерей. И Луниха неизменно была в тех семьях, где побывал почтальон с печальным известием. Она приносила детям вдов козье молоко, которое отрывала от себя, от козлят, и делилась своим небогатым добром, отдавая радость человеческого тепла. И если очередная вдова громко плакала, Луниха тихонько подвывала и успокаивала бедную женщину.

– Не надо так… У тебя дети… Побереги себя для них… Кому они будут нужны без тебя? Не плачь, ради бога. Плачем горю не поможешь… И ты не одна такая… Что поделаешь — война.

Некоторым женщинам ее увещевания облегчали страдания, а иные ожесточались:

– Что ты понимаешь в жизни? Шла бы отсюда со своими советами.

– Не надо так, Анфисочка, – совсем не обижаясь, продолжала Луниха. – Я от всего сердца. Беда у нас общая — два моих дяди и дедушка Антон под Киевом полегли… Что теперь делать? Жить надо. Ради детей.

Слова эти — добрые, сердечные, повторялись в каждом доме, где появлялась Луниха.

Всякий раз козлята ожидали ее у калитки, когда же хозяйка задерживалась надолго, они начинали «мекать», и Луниха уходила к ним.

– Иду, иду, мои хорошие.

И козлята с радостью встречали свою хозяйку. Так и шли они дружненько на свою улицу Степную.

Потом пришли немцы, в полдня они захватили станицу. За нее можно сказать, никакого боя не было. И они вовсю хозяйничали здесь. Все, что можно было отобрать у станичников — скот, птицу, продукты, все бесцеремонно отобрали. Отобрали и коз Лунихи. Правда, одну она все-таки умудрилась спрятать и целых четыре месяца не выпускать из хаты. Так что никто не видел Митеньку с его короткими рожками. А когда красноармейцы выбили немцев из станицы, Луниха стала выводить его на прогулку. И соседи только удивлялись, как это ей удалось…

…А было и такое: надежные честные женщины, заручившись поддержкой властей, брали двухколесную тачку и ездили по улицам станицы, собирая пожертвования для фронта…

…Как-то раз, уже в конце девяностых, я приехал по своим делам в станицу и услышал там передачу по местному радио:

«Дорогие земляки. К вам обращается комитет солдатских матерей. В Чечне гибнут наши дети, брошенные в огонь братоубийственной войны, оставленные без должного пропитания и снаряжения. Просим вас — кто как и сколько может, помогите, не оставьте без помощи наших ребят. В станице создан комитет гуманитарной помощи. Он расположен на первом этаже в здании администрации. Пожалуйста, приносите что можете. А это могут быть деньги, продукты, теплая одежда, драгоценности…».

Я был потрясен: почему эту помощь не может оказать государство, которое защищали от развала наши солдаты? И как же велико в нашем народе желание всем миром помочь в этой беде!

Мне вдруг живо вспомнился давний эпизод, связанный с Анастасией Яковлевной Луниной, царствие ей небесное.

В том самом сорок третьем году, как сказано выше, по станице ездили две тачки, которые волокли уже немолодые женщины и собирали скудные пожертвования «для фронта». После незабываемого раскулачивания и всех потерь, которые понесла семья Лунихи в то суровое время, в хате у нее не было ничего, что могло бы быть полезным для бойцов. Правда, чудом сохранялась одна-единственная золотая чайная ложечка. Луниха сдала ее. Но ей показалось этого мало. И она долго думала, что бы такое передать этим женщинам с тачкой. Вдруг ее осенило. На самом дне старинного родительского сундука сохранилось новенькое пуховое детское одеяльце… Анастасии Яковлевне было жаль расставаться с ним. Ведь она еще девушкой заготовила его впрок, берегла как мечту о ребенке, мечту, которая не сбылась. Никто не знал, как ей хотелось родить ребенка, но не вышло. Не судьба.

«Вот, – сказала она, придя в сельпо, – мое атласное одеяльце. Совсем новенькое… Продайте его… У меня ни копейки нет. Но вы продайте, чтобы вырученные деньги я могла передать Красной армии. Это мое личное пожертвование». Председатель сельпо посмотрел на это одеяльце и сказал:

– Конечно, Яковлевна, мы продадим.

Потом посмотрел внимательно на одеяльце и, улыбаясь, спросил:

– А чегой-то оно с краю мокрое?

Вдруг Луниха залилась слезами, и председатель понял, что она еще дома, уткнувшись в одеяльце, долго прощалась со своей мечтой…

Пятигорск.