Русская идея Василия Шукшина
Ключевое слово здесь – «серьезно». Мы сразу и навсегда привыкли улыбаться при чтении рассказов Шукшина, но каждое повторное чтение делает нашу улыбку все более и более серьезной. Читать Шукшина легко, понимать — трудно. Он вовсе не весельчак-балагур, каким до сих пор его видят многие, он — русский философ в самом подлинном значении этого понятия. В художественной прозе Шукшин избегает всякой патетики, но в публицистике, в любом своем высказывании от первого лица он не стесняется слов Правда, Совесть, Народ, Родина и очень часто пишет их с большой буквы. Есть привлекательное, но, увы, малопонятное выражение – «русская идея». Сколько о ней написано! Как хочется, наконец, понять, в чем же она? Читаешь Достоевского, Бердяева, Ильина, Мережковского, наслаждаешься стилем, эрудицией, но… Идея — это что? То, что «пришло в голову?». Слушай, у меня есть идея — пойдем выпьем пива… Или идея, согласно старинному Толковому словарю, «основной замысел»? Что же такое замыслили русские? А главное — для чего?
У Василия Шукшина есть на это свой ответ: понятия Правда, Совесть, Народ, Родина суть синонимы, и пока мы этого не усвоим, мы не сможем жить по-человечески. «Художник должен говорить Правду. Правду знает Народ. Значит, художник должен писать от лица Народа, о Народе и для народа». Эта шушкинская формула настолько беспощадна, что не всегда хочется с ней соглашаться. Особенно если тебе эстетически симпатичен «серебряный век» или, скажем, супрематизм с имажинизмом. В сущности же это не что иное, как основная установка классического — психологического – русского искусства, главное правило нашего «золотого века». Под этими словами Шукшина вполне мог подписаться Лев Толстой. Но тут возникает еще одно вечное наше недоумение — а что же такое Народ? Вернее, кто это? Легко было Льву Толстому: вышел на крылечко яснополянского дома и вот он — народ. Пашет, сеет, служит в солдатах, недоедает. Шукшин жил в иные времена. Он сам и был Народом — пахал, сеял, служил на флоте, а в детстве ох как недоедал. Но при этом и писал. И кино снимал. Получается — о самом себе, для самого себя? Этот философский парадокс лежит в основе его сказки-притчи «До третьих петухов», в которой Народ в облике Ивана-дурака пытается самоопределиться среди героев русской истории и словесности.
Василий Макарович всю жизнь прорывался к знанию того, что есть русский человек. Герои его рассказов настолько русские, что тут и добавить-то нечего. Но Шукшину этого было мало. Он искал «сквозной образ», в котором обнаружилось бы «вневременное средоточие национальных особенностей русского народа». И этим образом стал для него Степан Разин. Здесь есть мучительная загадка. Попытка решения ее в романе «Я пришел дать вам волю» не удовлетворила, похоже, самого Шукшина, и потому он так страстно стремился снять фильм по своему роману, чтобы не буквами, не текстом, а самим собой — голосом, взглядом, речью, походкой, этой своей шукшинской, то доброй, а то и хищной, улыбкой объяснить нам, почему для него Главный Русский Человек — не праведник, не поэт, не государственный муж, а безрассудный, бесшабашный и жестокий предводитель народного восстания.
Фильм он снять не успел. Тайна шукшинского Стеньки осталась тайной. Такое случается. И в искусстве, и в жизни.
Почему мы так любим Шукшина? Потому что он, безусловно, свой, наш, нашей землей и для нас рожденный. Но есть еще одно обстоятельство: Шукшин при всей его многозначности прежде всего художник Любви. Как он любит своих героев, по сути — нас с вами»! Перечитайте хотя бы рассказ «Сапожки».
«Ездили в город за запчастями… И Сергей Дуканин увидел там в магазине женские сапожки. И потерял покой, захотелось купить такие жене. Хоть один раз-то, думал он, надо сделать ей настоящий подарок. Главное, красивый подарок… Она таких во сне не носила».
И так далее. Ну история как история. В меру смешная, в меру трогательная. И до предела, до последней буковки наполненная, насыщенная Любовью в самом подлинном, в самом русском, если хотите, смысле этого слова.
И вот думаешь — да зачем нам этот Стенька Разин, если у нас уже есть Василий Шукшин?