Бесконечность доктора Чехова

За Чеховым издавна закрепился имидж типичного интеллигента. В советских фильмах сталинской эпохи все старые интеллигенты непременно похожи на Чехова. Спорить тут вроде бы не о чем — уж если Чехов не интеллигент, тогда что же говорить о нас грешных? И все же…

Антон Павлович знал, что проживет недолго. Характерно, что последними его словами была сказанная по-немецки фраза «их штербе» – «я умираю». Чехов любил кладбища, мог часами бродить среди могил, разбирая надписи, мечтал, чтобы филологи занялись наконец систематизацией и анализом русской эпитафики. «Мне часто приходилось видеть, как человек умирает. Жутко, страшно. А так хотелось заглянуть — что там, за порогом?» – признался однажды доктор Чехов. Обостренное чувство бренности земного бытия словно бы заряжало энергией самое главное, что было и есть в писателе Чехове — любовь к людям, к этим грешным, смертным, зачастую нелепым созданиям, лучше которых, однако, нет ничего на Земле. Известные слова апостола Павла «любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, все покрывает, все переносит» каким-то удивительным образом выражает саму суть творчества Чехова, делая его подлинно религиозным, то есть духовным писателем, пусть даже сам он считал себя атеистом.

При всей своей скромности, сдержанности и трезвости Чехов является одним из самых радикальных реформаторов литературы. Не зря Лев Толстой писал, что «Чехов создал новые, совершенно новые для всего мира формы письма». Благодаря Чехову мировая новеллистика обрела способность глубоко осваивать ткань бытия, и потому его влияние на литературу никогда не будет исчерпано. Вот подлинное новаторство, столь отличное от шумных модернистских манифестов его времени! Чехов, кстати, прекрасно знал цену всем новомодным кумирам. «Да какие они декаденты? – смеялся он. – Это же здоровые мужики, на них землю пахать нужно!» Чехов вообще иронически относился к писателям, никогда, впрочем, не опускаясь до обычных журнальных дрязг. Боготворил он лишь Льва Толстого. Бунин вспоминает, что, когда они собрались ехать знакомиться с Толстым, Чехов два часа не мог решить, в каких брюках надлежит явиться к графу. Выбрал серые в мелкую полоску. «Лев Николаевич, – скажет после знакомства с ним Чехов, – это самое величественное явление из всего, что мне довелось видеть в жизни». При этом даже по отношению к Толстому он сохранял полную независимость и с мягкой улыбкой отстранял все попытки сделать из него толстовца.

Чехов нами, кажется, уже весь читан-перечитан. Но это только кажется. Вот «Степь». История одной поездки. История как будто ни о чем. И всего-то семьдесят семь страниц текста. Но перечитываешь еще раз и вдруг ощущаешь на своем лице дыхание подлинного эпоса. Не зря Василий Розанов писал: «Чехова никогда не забудут. В нем есть бесконечность, – бесконечность нашей России».