Василий ЗВЯГИНЦЕВ. Скорпион в янтаре

Для Василия Звягинцева эти мятежные десятилетия оказались судьбоносными. Он написал множество романов, которые охотно печатают столичные издательства, стал обладателем российских и международных премий, «заполучил» своего читателя. А совсем недавно его новые романы «Хлопок одной ладонью» и «Скорпион в янтаре» на международной встрече писателей-фантастов СНГ в Петербурге были удостоены престижных наград «Странник» и «Почетный меч рыцаря фантастики». «Все мы считаем себя членами одного братства любителей фантастики, – сказал Василий Дмитриевич в нашей беседе. – А для этого нужно иметь особое устройство ума. Кто-то пишет в жанре «альтернативной географии», я же – «альтернативной истории».

Чтобы долго не объяснять, что это означает, напомним лишь о том, что человек по своей природе – тоже существо альтернативное, призванное на свой страх и риск выбирать один из нескольких способов исторического и человеческого бытия. В этом выпуске «ЛГ» мы познакомим вас с отрывком из романа «Скорпион в янтаре».

* * *

УВИДЕЛ СВОЮ СМЕРТЬ

Увидел извне, как сцену из фильма, снятую в духе давнего итальянского неореализма начала пятидесятых годов, в черно-белых тонах, лишенную эстетики и каких-то художественных достоинств, кроме заранее просчитанного эпатажа и без того травмированной всем пережитым послевоенной публики.

Поскольку сюжет касался лично его, он вызвал глубоко негативную реакцию.

Тот, кого он немедленно согласился счесть собой и никем иным, лежал на больничной койке в плохой палате. Она была сверх привычных по предыдущей врачебной работе норм заставлена шестью койками вместо предусмотренных трех, крайне запущена: стены давно не крашены, линолеум на полу зиял дырами, а главное – подавляла картина тотального неустройства. Даже в дальневосточной участковой больничке, где Сашка работал после института, обстановка была пусть и бедная по причине и тогда имевшего место «недофинансирования», но хотя бы человеческая. Обустраивались, как могли, заботясь о пациентах. А тут – хуже, чем на эвакопункте военных времен.

Одно хорошо – койка была угловая, не совались мимо нее то и дело сопалатники, персонал и посетители.

На вид человеку, которого он согласился отождествить с собой, было лет под шестьдесят, и Шульгин ужаснулся натуральным образом – как же это отвратительно выглядит! Почти лысая голова, обрюзг-шее, дня три не бритое лицо, темные мешки под глазами, отрешенный, без признаков малейшей жизненной силы взор. Однако на прикроватной тумбочке лежит какая-то книга, значит, пытался еще читать, пусть и не сегодня. Рядом на больничном стуле сидит женщина в накинутом поверх темного платья застиранном халате. Настолько пожилая и бесцветная, что Сашка с трудом угадал в ней свою первую жену, от которой благополучно скрылся на Валгаллу, пока она отдыхала в Кисловодске.

Не разошлись, выходит, при всей несовместимости характеров.

Что-то она говорит, глядя в сторону, с неподвижным лицом. Слов не слышно. Немое кино.

Практического врачебного опыта Шульгину хватило, чтобы понять – человек на койке (назвать его собственным именем язык не поворачивался) доживает последние часы, если не минуты.

Неужели вот так заканчивается его жизнь? Не в бою, стреляя от пояса по достойным противникам, когда и не поймешь, поймав пулю, что умираешь. Не в почтенном девяностолетнем возрасте, с сигарой и бокалом коньяка приличное положению угасание перед камином, в окружении многочисленных родственников и прихлебателей, а черт знает от чего, в больнице для самых бедных, где даже индивидуальной покойницкой палаты не нашлось…

За что же ему такое дадено? И тому, кто умирает, и тому, кто на это смотрит?

И дальше все покатилось так же, как и до того, исключая появление инопланетных пришельцев, давших новый импульс. Еще двадцать лет кое-как прожитой жизни, все более редкие встречи с друзьями, которые жена старательно пресекала. Неизвестно откуда навалившаяся пассивность, не позволившая плюнуть на опостылевшую, не приносящую денег работу, податься хоть в «челноки», хоть в «белые наемники» (а мог бы!), лавинообразно учащающиеся выпивки по случаю и без случая черт знает с кем. Бесконечные скандалы с женой, ее дурацкие измены, развал института, случайные заработки, бессмысленная ссора с Новиковым, после которой они так ни разу и не встретились. Нарастающее, поначалу оставленное без внимания недомогание.

К врачам не обращался, «я и сам врач, вот весной перееду на дачу, сразу полегчает…». Когда не полегчало, жена отвела все же к знакомому специалисту. Диагноз, пусть крайне неприятный, но оставлявший кое-какие надежды. К благополучным друзьям, которые могли бы помочь, не обратился из гордости, а скорее – от наступившего безразличия.

И вот – последняя мизансцена. «Смерть Ивана Ильича».

Агония, по счастью, была короткой.

Жена ухватилась за его потянувшуюся к тумбочке и тут же упавшую руку. Он из последних сил попытался приподняться и что-то сказать. Но услышать не удалось. Может, зря, может, и нет. Что там такого скажешь? Вряд ли фразу, достойную войти в монографии и хрестоматии. Да кто теперь знает? Вдруг в ней и заключалась последняя истина? И что за книга лежала на тумбочке? Библия, Конфуций или очередной роман старого друга, в котором была описана совсем непохожая жизнь и ни слова не упоминалось о смерти?

С точки наблюдения не видно, и нет физической возможности подлететь, перевернуть книгу и посмотреть, что же это? Вдруг бы открылось что-то, ему сейчас недоступное?

Никому в реальной жизни не пожелаешь пережить такого – наблюдения за жалкой кончиной того, кто с рождения ощущал себя суперменом, обреченным на великие дела, и «отходящим» жалко и бессмысленно. И не близкого друга – на умирание Новикова или Левашова он смотрел бы с искренней грустью, печалью, слезой, выкатившейся во время поминального слова, а за собственной, до отвращения подлинной и… И никакой. На кой хрен стоило прийти в прекрасный, многообещающий мир, чтобы так отвратительно из него уйти?

И детей рядом нет. Вообще их нет, не успели приехать, не захотели?

Наталья, после короткой паузы осознания, закричала, подзывая палатную сестру. Та подошла, посмотрела, кивнула, разведя руками.

– А что тут сделаешь? Не сегодня, так завтра… Отмучился. Сейчас позову доктора, засвидетельствует, дальше – как положено. Справку выпишет. Без вскрытия обойдетесь?

Шульгин не надеялся с самого начала этой сцены, что жена начнет рыдать, биться головой о край кровати. Не тот человек. Ошибся в ней с самого начала, и все же именно она сидела рядом. До последнего вздоха.

Замутило его, живого, пусть и в эфирном теле. Такая нечеловеческая, недоступная никому, не пережившему подобного, тоска навалилась на душу. Впору немедленно принять литр водки (тризну устроить), а то и снова вниз головой с балкона. Если одно за другим, последовательно, так еще лучше.

Александр Шульгин был чрезвычайно эмоциональный человек. При всех его достоинствах старшие товарищи непременно на это намекали, а моментами – били по ушам, когда в переносном, а когда и в прямом смысле. Он этому в меру сил противостоял, зная свои возможности. С ним соглашались, как он подозревал, тоже снисходительно, что непереносимо для самодостаточной личности, каковой он себя всегда считал.

Сейчас неизвестно, кто не очень деликатно предъявил ему картинку будущего, которое он выбрал себе сам. Лично. Минуя «авторитарных» друзей-товарищей, которые не требовали от него ничего, кроме самой малости – быть самим собой. А он чересчур часто, особенно в первой трети жизни, сопротивлялся.

Вот чем кончилось.

Но было же в его характере и другое? Он ведь переступил в какой-то момент через слабую часть своей натуры, выбрал сильную – пожил неплохо, и сейчас живет…

«Но ведь жизнь не могла показаться, гарцевал подо мною конь…».

Сашка встал с топчана в холодном поту, с колотящимся под горлом сердцем. Выкрутил посильнее едва моргающий фитиль лампы. В темном стекле окна, как в зеркале, осмотрел свое отражение. Слава богу, выглядит по-прежнему неплохо. В самом деле, сон и есть сон. Он что, наяву не задумывался о вариантах и выборах?

«Всего один шаг не в ту сторону на перекрестке может навсегда изменить вашу жизнь…»

«Каждому из нас судьба однажды стучится в двери, но, как правило, мы в это время сидим в соседнем кабачке…»

«А мимо случаи летали, словно пули…»

Шульгин набросил на плечи полушубок, вышел на крыльцо. Пурга не утихала, только ветер в этом ущелье дул с другой стороны, снег сюда почти не залетал, зато даль была обрезана ближайшей полусотней метров. Прислонился к косяку, частыми затяжками раскочегарил трубку, пока не заполнил легкие дымом крепкого «Кепстена».

Самое же… Не страшное, не печальное, а вот именно – безысходное было в том, что он отчетливо понимал: увиденное – правда! Самая что ни на есть. И выбирать между ней и иными исходами пока еще позволяется… Пока еще…