Александр СОЛЖЕНИЦЫН. Классик, который гуляет сам по себе

C одной стороны, быть классиком, да еще живым — лучшей участи для писателя не сыскать. Но с другой стороны, инерция массового сознания всегда относит к классике то, что уже состоялось, то есть как бы перенаправляет в прошлое, которое в нашем восприятии все-таки менее актуально, чем настоящее. Отец Александр Шмеман, один из виднейших деятелей Русской зарубежной православной церкви, знавший Солженицына и очень его ценивший, с тревогой писал еще в 1979 году: «Будут ли Солженицына читать? О нем всегда говорят в прошлом, словно дело его уже сделано, а многотомный роман из истории России — вроде как блажь…»

Многотомный роман — это эпопея «Красное колесо», самое громоздкое и самое трудночитаемое произведение русской литературы. Начиная его, Солженицын совершенно сознательно стремился к тому, чтобы на февраль 1917 года последующие поколения смотрели его, Солженицына, глазами, так же, как на 1812 год мы смотрим глазами Толстого. Получилось ли это? Едва ли… Но что-то подсказывает, что у этой книги есть будущее, и наступить оно может тогда, когда нашему читателю окончательно надоест литературное баловство нынешних «звезд российской словесности».

Что же сейчас? Мы знаем, что Солженицын — одна из крупнейших исторических фигур ХХ века. Все — и друзья, и враги (а врагов у него неизмеримо больше) соглашаются, что «Один день Ивана Денисовича» – подлинный шедевр русской прозы. А дальше что? «Раковый корпус» и «В круге первом» – в общем, на мой взгляд, ничего к нашей литературе не добавили. Романы как романы. «Архипелаг ГУЛАГ»? Книга написана с неистовой силой, и в свое время потрясла миллионы читателей во всем мире. Но будем ли мы перечитывать «Архипелаг ГУЛАГ» так же часто и с такой же любовью, как перечитываем «Капитанскую дочку», рассказы Чехова, Бунина или ту же «Войну и мир»?

Остается «Красное колесо». Лежит в историческом тумане, как неведомый континент, и дожидается своего часа. Дождется ли? Будем надеяться. Но уже сейчас одна из частей этого бесконечного повествования обращает на себя внимание необычайной яркостью и какой-то особой достоверностью. Это «Ленин в Цюрихе». Мне видится, что во всей нашей литературе самый художественно полноценный, психологически убедительный образ Ленина создан именно Александром Солженицыным. В этом образе нет ни карикатурности диссидентских сочинений, ни сладкой патоки советской «ленинианы». Действительно большая, настоящая литература.

Эта творческая удача вовсе не случайна. Сочиняя «Ленина в Цюрихе», Солженицын, в общем, писал… автопортрет. Он однажды признался: «У нас с Лениным много общего. Только принципы разные. В минуты гордыни я ощущаю себя действительно анти-Лениным. Вот взорву его дело, чтобы камня на камне не осталось… Но для этого нужно быть таким, каким он был: струна, стрела… Разве не символично: он из Цюриха — в Москву, я из Москвы — в Цюрих…»

Солженицын — сильный человек. Даже сейчас, когда видишь его на телеэкране — старого, больного — ощущаешь, сколько в нем несгибаемой беспощадной силы. Солженицын всегда обескураживает. Когда печатали «Ивана Денисовича», рассчитывали, что это будет такая «борьба с последствиями культа личности», а вышло полное и яростное отрицание всей системы. Когда его встретили на Западе, думали, что он возглавит и сплотит осевших там диссидентов, а вышла бескомпромиссная критика и Запада, и прикормленных им борцов за права человека. Какой шум поднялся тогда в эмигрант-ских кругах! Черносотенец! Антисемит! Агент КГБ! «Да он хуже Сталина!» – кричала на весь Париж супруга Андрея Синявского. Ничего, и это вытерпел… И, наконец, когда в 1994 году Солженицын вернулся в Россию, все ждали, что, проехав от Владивостока до Москвы, Александр Исаевич с облегчением скажет: «Ну вот, моя мечта осуществилась, Россия сбросила ленинское иго». А он вдруг на всю страну: «Безмозглые реформы!» Опять обескуражил. Один вдумчивый человек заметил: «Солженицына не любят, потому что он вне категорий». У Солженицына есть свое, лично им созданное и выстраданное представление о России, которое весьма приблизительно можно было бы обозначить как «абсолютное почвенничество». Потому-то ни в какой лагерь он давно не вхож. Он сам по себе. Живой классик. Очень русский человек: по-русски трудный, противоречивый и безоглядный. И раздражает, и восхищает.