Калина красная, разлука долгая

На кладбище горько пахнет полынью, особенно сейчас, когда все живет в предчувствии ненастья. Тяжелые свинцовые тучи заволокли небо, остались лишь считанные островки голубого, сквозь которые еще дотягиваются до земли солнечные лучи. Ветер клонит к земле кусты сирени, треплет венки. Чтобы не лишиться платка, баба Нюра придерживает его морщинистыми руками, сквозь тонкую кожу которых синеют вздувшиеся вены. Резкие порывы то и дело норовят сбить хрупкую сгорбившуюся женщину с ног, но она не спешит уходить. Стоит и молчит у могилы под пятиконечной красной звездой. За спиной у нее, переминаясь с ноги на ногу, мерзнет семнадцатилетняя внучка, вернее, правнучка Соня.

– Бабуль, вот-вот дождь ливанет, пойдем!

– Сейчас, детка, сейчас, – отозвалась старушка. Перекрестилась, поклонилась могиле: – Спи, Яша, с миром, – и двинулась, но не к выходу, как надеялась внучка, а в противоположную сторону.

Для своих 87 лет она шла быстро, почти не опираясь на палку, обходила могильные холмики, пробиралась сквозь заросли сирени, кажется, не замечая хлещущих по лицу веток. Соня с трудом поспевала за бабулей, каблуки все время застревали в вязкой глине. Остановились они у неприметной могилы, над которой разросся куст калины. Баба Нюра раздвинула тонкие ветви, утяжеленные еще не созревшими ягодами, поцеловала крест.

– Запомни это место, Сонечка. Когда я умру, ты обязательно сюда приходи могиле поклониться, обязательно наведывайся. А теперь ступай, я одна чуток побуду, – и она присела на небольшую лавочку.

– Кто он, ба? – Соня тихо обняла бабушку за плечи.

– Федор Степанович имя его. Федор… Иди, внучка, иди.

На землю стали срываться первые крупные капли. Девушка все время оглядывалась на бабушку. Та продолжала сидеть, подняв лицо навстречу дождю, и беззвучно шептала губами то ли молитву, то ли признание…

Когда-то в ненастный осенний день она встретила Федора. Небо тогда словно прохудилось, ливень лил как из ведра. В старом сарайчике подмыло стенку, часть ее обвалилась, и маленький кабанчик Васька, похрюкивая, выбрался наружу. Нюра носилась за ним по двору, огороду, улице и никак не могла поймать визгливого прохвоста. Злая, мокрая, она не сразу заметила, что у нее появился помощник – какой-то парень тоже охотился за Васькой. Рассекая лужи, вместе они все-таки загнали его в угол, поймали и отволокли в сарай. Пока отрезали ему путь на свободу, пытаясь заделать дыру в стене, Нюра узнала в помощнике сына кулака, сосланного в 33-м из их села.

– Тебя, кажется, Федор зовут? – спросила она.

– Надо же, узнала, – ухмыльнулся он.

– А родители где?

– Умерли. Один я остался, вот к бабушке вернулся.

Они стояли под дождем, в загончике визжал, как сто чертей, Васька, но Нюра вдруг поняла, что жизнь изменилась, и перевернули ее вот эти синие глаза черноволосого, смахивающего на цыгана парня, который упорно складывал разбухший саман.

Через неделю все село судачило о том, что свадьба молодой учительницы и передового тракториста, секретаря сельской комсомольской ячейки Якова расстроилась по вине антисоветского элемента Федьки Морозова.

– Ты сошла с ума! – кричали на Нюру подруги. – Как своим ученикам в глаза смотреть будешь?

Но она ничего слышать не хотела. И по первому снегу вышла замуж за своего Федора. Гуляло на свадьбе почти все село. Федьку с его покладистым характером и золотыми руками односельчане быстро признали за своего. Даже Яков, который продолжал любить Нюру, кажется, не носил камня за пазухой и при встрече протягивал руку.

Какой же счастливой они были парой!

– Господи, ты когда на своего Федьку глядишь, так глазищи сияют, хоть фитили поджигай, – подшучивала над Нюрой мать. А если в комнату входил зять, она разводила руками: – А вот и Федор. Все, будет пожар!

Молодые смущались и убегали за околицу, подальше от людских глаз, чтобы остаться только вдвоем – каждый третий был для них лишним. Нелишний появился на свет весной 41-го: Федор тогда на всю деревню каждому встречному радостно кричал:

– Дочка у меня родилась, дочка!

Он не успел налюбоваться ее улыбкой. Началась война. Нюра читала письма мужа каждый вечер перед сном, как молитву, по тысяче раз. Она знала их почти наизусть, каждую строчку, полную нежности и любви. Ей казалось, пока она повторяет его слова, с мужем ничего не может случиться. Похоронка на Федора пришла в 43-м…

– Не может быть, – прошептала Нюра, – не может… – повернулась и пошла за околицу.

Она ждала его каждый день и в 44-м, и в 45-м, и в 46-м, и в 47-м.

– Погиб он, Нюра, сложил голову за Родину, как миллионы других, – Яков курил одну сигарету за другой. – Вот я выжил, хотя лучше бы сдох! Что могу, кому такой мужик нужен?! – с войны он вернулся весь в орденах, но без обеих ног, и был теперь по пояс бывшей невесте.

Жил Яков один, мать его умерла в самом начале войны. Нюра помогала ему как могла: обстирывала, готовила и сама не заметила, как привязалась, да и дочка не отходила от Якова, они отлично ладили. А он смотрел на Нюру все с той же любовью, и она сдалась.

Лето 49-го, второе лето их совместной жизни, выдалось жарким, и только на закате наступала спасительная прохлада. Нюра вышла в виноградник оборвать пасынки. Малиновое солнце готовилось укатить за горизонт и повсюду лило розовый цвет, даже зеленые листочки отдавали малиновым. Нюра работала сосредоточенно и вдруг…

– Родная моя, родная! – из миллионов она бы узнала этот голос.

По другую сторону ряда стоял Федор, бледный, заросший, худой, но живой. Не веря своим глазам, она протянула к нему руки. Господи, те же жесткие волосы, только совсем седые, то же родное, до боли знакомое лицо!

– Как же я могла жить без тебя, как? – шептала Нюра.

Они с Федором смотрели друг на друга завороженно, плакали и шли вдоль ряда, чтобы наконец-то обнять друг друга. Но когда ряд закончился, он вскрикнул, и боль перекосила его лицо: жена была беременна, округлый живот торчал далеко вперед. Федор смотрел на него, словно пораженный молнией, а когда из дома на порог выполз на культях Яков, развернулся и побежал со двора. А у Нюры начались схватки. В ту ночь она родила двоих сыновей – Мишу и Гришу.

Забота о маленьких заглушала боль в сердце. Но молоко от переживаний напрочь пропало. Она узнала от матери, что Федор живет в доме своей бабки, узнала, что в 43-м он попал в плен, был в концлагере, а после войны сидел за это в лагерях уже на Родине.

– Да не казни ты себя, не ты виновата, а война проклятая, – просила Нюру мать. – Яшку пожалей, на нем лица нет…

Но она ни его, ни себя не пожалела. Вскоре Яков переселился в свой домишко. А несколько лет спустя он женился на молодой вдове. Федор тоже обзавелся семьей. Нюра жила одна. Больше никто и никогда не видел рядом с ней мужчину. С Яковом она сохранила самые добрые отношения, а вот Федора сторонилась, боялась. Боялась, что если подойдет близко, то упадет ему в ноги, вцепится в них и уже никакая сила не сможет ее оторвать.

Прикоснуться к любимому ей выпало только через сорок лет, когда она пришла проститься с его бездыханным телом. Потом ушел в мир иной и Яков. Ей было суждено пережить их на много лет, храня в сердце великую боль и великое чувство вины.

Дождь, холодный дождь лился по лицу бабы Нюры, смешиваясь с ее слезами, а с куста облетали первые листья.

…А когда землю укрыл снег, ярко-красные гроздья калины было видно издалека. По ним Соня и нашла могилу своего прадеда.

Светлоград.