Собака. Дао. Снег

* * *

Алик проснулся внезапно. Настойчивая дробь осеннего дождя, словно азбука Морзе заставляла вернуться в реальный мир. Стало ясно – «отпуск», продолжавшийся две недели, закончился.

Эти четырнадцать дней были тем благословенным временем, когда можно было не сталкиваться с опостылевшей жизнью. К отпуску, который бывшая жена именовала запоем, Алик готовился основательно. Несколько банок кабачковой икры, рыбные и мясные консервы, ящик портвейна, две дюжины бутылок водки и батарея пивных бутылок позволяли чувствовать себя уверенным в завтрашнем дне. Четыре блока «Стюардессы» ждали своего часа.

В такие дни он занавешивал зеркало полотенцем и сначала пил за упокой родителей, а потом за здоровье своей дочери, но зеркало так и оставалось за-крытым все это время, что позволяло не бриться и не разглядывать мешки под глазами. Запас продуктов давал возможность оставаться наедине со своими мыслями. Впрок нельзя было запастись только свежим хлебом.

От дома до магазина было не больше двухсот метров. Иногда по утрам он ходил разгружать машину с надписью «Хлеб». Алик любил чувствовать свежий хлебный аромат и ловить на себе добрые взгляды водителя и продавца магазина, которые всегда с благодарностью протягивали ему теплую буханку.

Простой белый кирпичик, стоивший когда-то 20 копеек, он ценил особенно, потому что с него начиналось утро в их некогда дружной семье, когда они с братом с благоговением смотрели, как отец своими сильными руками нарезал неровными кусками хлеб к завтраку, а мать тихо и с улыбкой замечала, что к сорока уже можно было научиться резать ровно.

Дома отец называл его Альбертом и только на улице все звали его Аликом. Это было давно. Отец ушел рано, так и не дождавшись возвращения сына из армии. Мать пережила его всего на три года. Младший брат удачно женился и занял должность «заместителя тестя» в одной строительной компании. На отцовский дом брат не претендовал, дай бог ему здоровья.

Тогда, в конце восьмидесятых, потеряв мать, Алик впервые почувствовал себя одиноко и, наверное, поэтому быстро и сдуру женился на Клавке – новой продавщице хлебного ларька, которая всегда внимательно слушала его занимательные армейские истории и, чтобы подчеркнуть свою заинтересованность, время от времени прерывала его рассказ нейтральным: «Да ты чё?».

Из множества прилипал, стремившихся предложить Клавке лишь обоюдоприятные развлечения, Алик был единственным, кто ухаживал как настоящий кавалер. И вообще ей нравилось его открытое лицо и правильные черты.

Свадьбу сыграли быстро. Клава перебралась из пэтэушной общаги в большой дом. Паспорт теперь у нее был совсем другой, с городской пропиской и непонятной немецкой фамилией Клейст.

Алик начал раздражать ее почти сразу и во всем. Во-первых, он совсем не пил, и никогда не курил, по утрам делал зарядку и бегал кросс. Привыкшая к беспорядку еще дома, а затем и в общежитии проф-техучилища, она не могла видеть, как он каждый вечер тщательно вешал брюки, сохраняя стрелки, утром до блеска начищал туфли и шел на свою стройку. А самое возмутительное заключалось в том, что он всегда знал, что и где лежит. Они как будто поменялись местами: он делал то, что обычно русские мужики не делают, а ей волей-неволей приходилось следовать правилам врожденной немецкой педантичности.

Но больше всего ее бесил этот хриплый Высоцкий, чьи пластинки он ставил на старенький проигрыватель «Аккорд» и слушал часами. А еще читал книги каких-то мудреных китайских философов, потом закрывался в комнате и почти до утра что-то писал. Она не вытерпела и прочитала эти дневники – полный бред и сплошное нытье.

Через год она родила ему дочь. Он сам построил рядом с домом времянку, которую называл гордым словом «кабинет» и все чаще там засиживался до утра.

Однажды жарким августовским вечером, вернувшись после окончания очередной месячной командировки с какой-то стройки, он сразу не мог попасть домой. Клавка и навестивший ее одноклассник слишком долго не открывали дверь, а потом смущенно объясняли эту задержку то ли погнутым ключом, то ли сломанным замком. Все было ясно без слов. Молча Алик ушел в свой «кабинет», забрав только книги, проигрыватель с любимыми пластинками и таксу по кличке Геббельс.

На следующее утро изумленная Клавка увидела из окна не раскидистые ветви шпанской вишни, а двухметровую кирпичную стену, которая разделила двор надвое. Эта была его Берлинская стена, как та, что он видел в Германии, на своей исторической родине, когда служил срочную.

Официального развода не было. Он отдавал бывшей семье почти все, что зарабатывал, оставляя себе лишь малую часть.

С тех пор, что он осознал измену жены, его жизнь и мироощущение перевернулись. Вино и сигареты стали постоянными спутниками. Ему нравилось так жить: читать Конфуция, прихлебывая любимый сладковатый венгерский портвейн, а потом, на ужин, поджарив яичницу с салом, выпить стопку водки и через открытое окно слушать шум падающей осенней листвы. В такие минуты он полностью растворялся в собственном существовании и находил это великолепным.

Личное отношение к жизни он сформулировал в десяти главных правилах, которым, по возможности, старался следовать. Главным из них считал первое: «не завидуй успеху ближнего, ведь никто не знает, чего это ему стоило».

Бывшая жена возненавидела Алика за независимость и категорический отказ простить ее. Как минимум раз в месяц Клавка писала на него заявление в милицию и вызывала местного красномордого и слегка пьяного участкового – капитана милиции Кольку Колеухо, который под видом проверки паспортного режима осчастливливал местных невостребованных женщин. Ввиду их большого количества дарить подарки как настоящий любовник он не мог, а помочь посадить негодяя, на которого они укажут, был всегда готов.

С тех пор и начались постоянные неприятности у Алика с милицией, чего не скажешь о его бывшей жене. Алика забирали каждый раз, когда он пытался начать запой. Такие отлучки из дома он прозвал «командировками». В беседах с представителями внутренних органов он, как правило, отмалчивался и отвечал лишь на те вопросы, на которые ему нравилось отвечать.

– Ну, немчура, – процедил сквозь зубы мент в очередных переговорах с небритым Аликом, – смотри, мы тебя заставим говорить, ворона ты белая, – гримасничая, произнес он.

– Белую ворону найти легче, чем верную жену. – Алик встрепенулся и с интересом взглянул в глаза сержанту. – Вот вы гражданин начальник, человек женатый?

– Ну, допустим – отвечал сержант, – а что?

– А жене доверяете своей?

– Конечно.

– А вы, гражданин лейтенант?

– Ну да, уже пять лет как женат.

– И тоже жене доверяете?

– А как же, я ее насквозь вижу – гадливо хмыкнул толстый, угловатый, похожий на большую армейскую табуретку лейтенант.

– А вы, гражданин старший сержант, женаты? – не унимался Алик.

– Уже два года.

– И жене доверяете?

– Угу – недовольно буркнул очередной блюститель порядка и стал нервно чесать обросшую щетиной шею.

– А скажите, пожалуйста, уважаемые граждане милицейские начальники, приходилось ли вам когда-нибудь спать с замужними женщинами? – весело спросил Алик.

– Конечно, и не раз, – смеясь ему в лицо, ответил за всех участковый Колеухо, – а хочешь я тебе расскажу, что я делаю с ними? Особенно с теми, кого Клавками зовут? – перейдя на фальцет, истерично хохотал участковый.

– Так вот, – пропустив мимо ушей оскорбительные слова, продолжал рассуждать Алик. – Если из четырех сидящих здесь женатых мужиков каждый неоднократно спал с разными замужними женщинами, то неужели вы думаете, что кто-то не спал хотя бы с одной из четырех ваших жен? А вы мне говорите – ворона белая…

Семя сомнения проросло у всех без исключения. Каждый из присутствующих как-то грустно задумался, а потом все заторопились куда-то якобы по делам.

За такие намеки Алика оставили на ночь в комнате наедине с милицейской овчаркой.

Познакомившись с собакой, он сел на пол рядом с ней, помедлив, обнял за могучую шею, и собака, почувствовав его добровольную покорность, тоже как-то обмякла и подобрела. Алику стало спокойно и будто даже хорошо. Вот пес, думал он, не знает ни о каком Будде, Конфуции, Христе, а живет на свой собачий манер правильно. И смотрит такими добрыми умными глазами. Я же человек, но…

Тепло собачьего тела действовало целебно, ему даже казалось, что он читает собачьи мысли. «Эх, брат, живешь ты не совсем того, неправильно и не по-человечески. И давно занимаешься глупостями: мстить кому-то собрался, собачку свою Геббельсом назвал – не стыдно разве? А «командировки» и «созерцания»? Это и есть твой путь, твое дао?! А еще мудреца Конфуция читаешь…

Алик смотрел в собачьи глаза и радовался тому, что собака и человек так легко понимают друг друга… Вот ведь, думал он, нашелся тот, кто, не произнеся ни слова, «сказал» ему правду…

К утру его отпустили. За ночь похолодало. Проносившиеся мимо машины расплескивали грязные лужи на разбитых дорогах, и Алик морщился, как в детстве, от упавшей в тетради кляксы. Снега, подумал он, как хочется чистого снега, выбеленных инеем деревьев в высокой небесной синеве.

Дома, после холодного душа, он, наконец, успокоился. В голове появилась ясность мысли. Он удобно устроился за старым отцовским письменным столом, достал свою тетрадь, нашел последнюю запись. Глубоко вдохнув воздух, жирной чертой зачеркнул слово «жертвы». А ниже, подумав, написал: «Собака. Дао. Снег»…