Гвидо Манчини в стране Достоевского и Шукшина

В молодости он был ревностным католиком и потому все свои помыслы и поступки оценивал исходя из их соответствия или несоответствия тому, что именуется христианством. Кроме того, Гвидо мечтал стать филологом, полиглотом, очень любил литературу, много и жадно читал. И вот постепенно в его католической душе созрело противоречие: почти все книги, которые ему нравились, ничего специфически христианского не выражали, а то и вовсе выглядели, как проповедь греха. И, напротив, сочинения, в которых воспевались христианские добродетели, казались вялыми, бескровными или же нестерпимо напыщенными. В конце концов Гвидо усомнился в совместимости христианства и художественной литературы. Сам он этих сомнений разрешить не смог и потому обратился к падре Эмилио, пожилому образованному иезуиту, у которого регулярно исповедовался. Падре Эмилио сказал, что на самом деле все лучшее в европейской и американской литературе буквально пронизано светом христианства, просто мы не умеем этого увидеть. И посоветовал: «Есть такой рассказ, называется «Bambini». Его написал русский писатель Антонио Чекоф. Прочитай. Это то, что ты ищешь».

Гвидо тут же отправился в ближайший книжный магазин, купил итальянский трехтомник Чехова, отыскал в нем рассказ «Мальчики». Те, кто помнит, о чем там идет речь, легко поймут степень недоумения итальянского юноши: рассказ, конечно, чудесный, но при чем тут Иисус Христос? В течение месяца Гвидо читал чеховских «Мальчиков» каждый день. Почти как молитву. И вот однажды (Гвидо хорошо помнит этот день, и какая погода стояла в Риме) ему открылось, как он говорит, «буквально все». Это «все» преобразило его жизнь кардинальным образом: Гвидо перевелся с германской филологии на славянскую, изучил русский, прочитал целое море русских книг, а когда это стало возможно, купил в окрестностях Петербурга однокомнатную квартирку в хрущевской пятиэтажке и теперь живет там каждый год с мая по сентябрь, а на вопрос о том, чем он тут занимается, отвечает: «Изучаю родину моей души». Он уже немолод, сед, он знает всего Чехова почти наизусть, он ездит по всей Европе с лекциями о русских книгах и о России, в которой за эти годы чего только не повидал. Он очень хорошо, с милым акцентом, говорит по-русски. Любимое его слово – «сударыня». Гвидо считает, что жениться стоит только на настоящей сударыне. Он все еще холост. Он по-прежнему католик.

Эта история – одна из многих. У классической русской литературы есть одно загадочное свойство: время от времени она «вербует в русские» то финна, то немца, то сицилийца, то корсиканца. Люди вдруг словно заболевают Россией, едут сюда – кто надолго, а кто и навсегда. Женятся или выходят замуж за местных, обзаводятся домом, детьми. Мучаются, испытывают неудобства, но говорят, что только здесь они могут быть счастливы. Почему? «Потому что это родина Достоевского». Удивительное явление. Малопонятное именно нам, русским. Ведь мы-то сами уезжаем в Европу ясно за чем. За комфортом, за деньгами. А они к нам? От этого комфорта, этих денег? Говорят – «за смыслом жизни». Было несколько телесюжетов то об одном, то о другом таком чудаке. Удивляет, что многие из них отнюдь не такие интеллектуалы, как наш Гвидо. Вот австралиец. Жил да жил себе в Австралии, вдруг прочитал «Записки охотника», собрался, приехал, поселился где-то в Орловской губернии, пытается стать русским фермером. Получается с большим трудом, зато жена читает ему по вечерам Тургенева по-русски. И австралиец счастлив.

Первого такого иностранца описал, помнится, в своем автобиографическом романе Константин Федин. Это был обычный немецкий бюргер, он почему-то прочитал роман Гончарова «Обломов», и его потрясло то, что русский барин, вставая с постели, не глядя и без промаха попадал обеими ногами в домашние шлепанцы. Надеясь разгадать этот секрет, немец стал брать у молодого Федина уроки русского, чтобы прочитать «Обломова» в подлиннике. Похоже на анекдот, правда?

Главным и самым успешным «вербовщиком» русской литературы был и остается Федор Михайлович Достоевский. Из бесед с Гвидо Манчини я, как мне кажется, поняла, в чем тут причина. Европейцы рациональны, они очень любят логику, их жизнь стремится к логической безупречности и завершенности. И вот, читая Достоевского, они сталкиваются с иной логикой. Это и есть то, что лежит в основе так называемой «загадочной русской души». Мы-то ее просто не замечаем. Наиболее духовно чуткие из европейцев это столкновение с иной логикой воспринимают как откровение, обнаруживая в себе потребность жить именно по этой русской логике. Гвидо считает, что в этом смысле подлинным продолжателем Достоевского и в русской, и в мировой литературе является Василий Шукшин. Утверждение вроде бы странное, однако давайте вспомним, как нелогичны поступки Шукшинских героев.

Кстати, о Шукшине. Гвидо однажды был свидетелем такой сцены: он сидел в каком-то питерском кафе, дело было днем, за столиками кого только не было – привокзальные девушки, несколько омоновцев, группа панков в разноцветных «ирокезах», студенты, азиаты в тюбетейках. На телеэкране над стойкой бара мелькало что-то попсовое в духе МТV, никто на этих «блестящих» внимания не обращал – шум, гам, свои разговоры. И вдруг все стихло. Гвидо поднял голову и увидел, что все смотрят в одну сторону. На телеэкран. А там уже не попса, а «Калина красная». И все смотрят на Шукшина, и у всех при этом одинаково сосредоточенные лица. «Если бы я снимал фильм о России, я начал бы его с этой сцены в кафе», – мечтательно сказал Гвидо.

В последний раз мы виделись с ним лет пять или шесть назад. Именно тогда я не удержалась и спросила: «А все-таки, что такого уж христианского было в «Мальчиках» Чехова?». Вот что мне ответил итальянец: «Апостол Павел говорил: ты можешь обладать несокрушимой верой, ты можешь творить чудеса, исцелять больных и даже воскрешать мертвых, но если в тебе нет любви, то ты – не христианин. Перечитайте-ка «Мальчиков», ведь там каждое слово дышит любовью. Русская классика – это океан любви. Нигде такого нет… Вот Толстой. Вроде и с церковью воевал, был отлучен. А почитайте его книги. Он же всех любит. Даже тех, кого ненавидит… Художника на Страшном суде будут судить не по тому, как он толковал догматы, а по тому, сколько любви он вложил в свои книги, музыку, картины. Русским гениям Страшный суд не страшен…»

Может, так оно и есть, подумалось тогда мне. Им, иностранцам, иногда со стороны виднее.