Душа – как арена борьбы

C творчеством Станислава Подольского, члена Союза российских писателей и Русского ПЕН-центра, мы знакомили наших читателей в одном из предыдущих выпусков «ЛГ», когда напечатали главу из его повести «Сармат». Показала наша газета его и как личность, взяв интервью о жизни и взглядах на жизнь. Однако Станислав Подольский известен еще и как поэт: в этом номере мы познакомимся с его стихами, в том числе и в прозе, написанными в 80-е годы.

Свой творческий метод сам автор именует «поэтическим реализмом» – однако что это может значить? Мгновенья жизни полноценны, если поэтичны, пронизаны очарованием и волнением, тонким переживанием прекрасного. Только тогда жизнь не превращается в заученный урок, в скучное назидание, в школу. В то же время человек – существо историчное, ибо несет груз памяти и долга. Так душа становится ареной борьбы между извечным «надо» и чистым живым праздничным восприятием бытия.

В умении соединить, казалось бы, несоединимое прячется одновременно и загадка, и разгадка Станислава Подольского.

Любовь перебродила в спирт стихов

Облака такие снеговые
над стерней такою золотой,
что просторы родины сырые
чудятся осеннею душой.

Стылая, прозрачная, большая,
ясная до глубины без дна,
отчего она одна такая?
Оттого ли, что на всех одна?

Степь как степь, холмистая,  без края.
Тонет в ней и тропка, и большак.
То промчится «газик», завывая,
то тащится всадник не спеша…

Припадаю к ветреному полю,
мимохожий странник-нелюдим,
свежего напиться непокоя,
стать душой просторно-золотым.

Прохожая

А ты прекрасна без извилин…
                             Б. Пастернак.

Она была, как свежий проплеск снега,
блеснувший враз – по полю и глазам.
В ней было все – от ветреных побегов
к весне, к деревьям, к свету, к небесам.

Она прошла – для сердца, юной статью -
березовый и смуглолицый ствол.
Мария? Вероника? Настя? Катя?..
Она была прекрасна без изъятья -
высокая, от северных икон…

И вьюгой ласковой струилось платье…
А может – Богоматери хитон.

***

Просторней мысли,
леденее кровь,
прозрачней дни стоят
на склоне лета…

Любовь перебродила
в спирт стихов,
да в мальчика,
да в девочку на свете.

Автопортрет

Разве это осень, а не сон?
Разве не расплещется, как с блюдца?
Разве горечью сентябрьских солнц,
разве сердцем можно захлебнуться?
Разве этих крыш полукольцо,
этот город – как рисунок сажей,
разве это не твое лицо,
обожженное осенним счастьем?..

***

Вот калитка – узка до потери…
до потери сознания, сил.
Стерегут ее лютые звери – 
неподкупные сытые псы.

Я с Тобою – на радость и муку -
блудный, бледный, неласковый сын.
Я сую твоим псам свои руки,
чтобы сердце Тебе донести.

***

Б. Окуджаве

Пишешь просто – как разговариваешь с незнакомцем.
Пишешь просто – как тешет море свои берега.
Пишешь просто – как нижет космос созвездий прозу,
Земля – возносит светящиеся стога.

Пишешь – просто делишься с голодным  хлебом душевным,
Красы сотами, терпкой водой любви.
Пишешь – то есть меришься опытом –  ежедневной
Просторной Жизни, поставленной на крови.

Спортзал

..Эти ветреные выходные на улицах пустынных, простуженных. Эти гулкие кромки утренних тротуаров, когда некуда деться, и ты бьешься каблуками об асфальт в ритме бегущего сердца.

Этот спасительный, полый и звонкий, как мяч баскетбольный, этот вонючий спортзал. Здесь пахнет резиной, пылью, кровью – в разбитом носу, сквозняками ледниковыми и потной кожей мячей, кроссовок, боксерских перчаток, акробатических и борцовских увесистых матов.

Но больше всего мне нравится баскетбол: наклонные тела бегущих, летящих, взмывающих ввысь мужчин и женщин, мятущиеся волосы чьи-нибудь, тяжелые каурые пряди, резкие птичьи выкрики: давай! пас! клади! фол! штука! – этот общий порыв к цели, когда обе команды, как листья на ветру, кружатся от щита к щиту. Мгновенное взаимопонимание. Ловкие стремительные передачи. Крылья за спиной невидимые – атакующего, взлеты и зависания в невесомости у кольца – будто космос сошел на землю. И тяжелые неуклюжие возвращения к своему щиту после удачной атаки.

Конечно, важен еще запах опасности, ожидание удара, запрещенного приема: подножки, подсадки, толчки в спину – как всюду в атакующей жизни. Но и ликование победы, обнимки, крики «ура», «даешь», и куча мала всеобщая. И тут уже усталость, разброд, рассыпание команды, расслабленность, отчуждение, блуждание по углам неприкаянное, бесприютность, запах одиночества, никомуненужности, курева едкий запашок. Многое воскресает, вспоминается…

Акробатика – это пот. Приходишь, бывало, после работы, чугунный, каменноугольный от гари заводской и усталости. Начинаешь разминку – не спеша, по всем группам мышц: приседания, повороты, кувырки, стойки, колеса – пока не оденешься рубашкой пота, пока не станешь снова гибким, легким, гуттаперчевым. Тогда начинаются прыжки на акробатической дорожке: рондат, фляк, сальто прогнувшись. И снова разбег и серия прыжков, вращений, полетов. Куда подевалась усталость? Нет ее, как и не было! На все тебя хватит: на взлеты, падения, замыслы. Ты ведь – житель неба! А земли лишь касаешься иногда, чтобы оттолкнуться.

И страшно поражает, когда товарищ твой, что-то там не рассчитав, недокрутив, падает тяжело и безвозвратно – на жесткие маты головой – и уже не встает. Недоумение. Ужас. Страх, прижимающий к полу, к земле. И неловкие липкие лонжи-страховки – как вожжи у пояса. И брань тренера, раздражение и насмешка в чужих равнодушных глазах. И снова – гнев и отчаяние риска. И вот он – новый полет, отвязанность. Чувство всемогущества и бессмертия!

Акробатика – одинокая радость. А бокс – парная, в связке с противником, с другом-врагом. На тренировке он твой напарник-приятель. На ринге – чужой. Тем более на соревнованиях. Выходишь на ринг, слегка деревянный от ожидания и от чувства близкой опасности. Твоя очередь всегда где-то к концу поединков, между первым полусредним весом и тяжеловесами. Перед тобой, как правило, мускулистая агрессивная неизвестность. Его здесь знают и любят, приветствуют ревом солидарности, предвкушения расправы. А ты им сразу не нравишься: длинный, тощий, рыжий – чужой! «Бей рыжего! – вырываются возгласы. – Дай ему! Начисти паяльник! Надрай фотографию! Пусти юшку!» Вопят уже группами, всенародным хором. И он бросается в бой выполнять «наказ» почтеннейшей публики. Он действительно сильный: его удары потрясают твою защиту. Он умелый боец, работает сериями, самоуверен, нахален. Улыбается нагло тебе в лицо и – бьет. Зал ликует: «Давай! Дави! Прикончи его!». Чей-то выкрик визгливый: «Бей рыжих!». Ах, вот оно что! Они уже поняли, догадались, знают. Откуда они всегда все доподлинно знают? Что, у тебя на лбу написано, кто ты такой? Или просто звериное чутье зала схватывает древний запах травли: «Ату его! Взять! Распни! Распни его!» – и тот наседает, молотит, рвется к горлу. А ты отступаешь, уклоняешься, подставляешь перчатки: пусть потратится, выложится, выплеснет ярость. Главное – не сломаться, силы сберечь, не дать загнать себя в угол, где добьют. Надо беречь пространство за спиной – для маневра, и время, которое тает. А зал впал уже в экстаз. Все повскакивали с мест, воют, размахивают национальными флагами, плакатами, кулаками: «Добивай!» Но противник умней, опытней, чем толпа. Он отступает на шаг, чтобы лучше видеть, чтобы применить какой-то новый маневр. Новую серию ударов. Иду за ним, не теряя дистанции, и чуть не натыкаюсь на нокаутирующий прямой правой. Чудом уклоняюсь: его перчатка скользит по щеке. Откуда-то знаю: сейчас он повторит удар – и, по наитию, дарую ему его же прием: слева в разрез легко. Отступаю на шаг, а когда он бросается вдогонку с этим его коронным ударом – встречаю его правой в подбородок. Эффект потрясающий: резкий звук удара. Он – на полу навзничь замертво. Гробовая тишина в зале. Они в глубоком нокауте.

Отворачиваюсь, ухожу в свой угол. Не дожидаясь счета судьи, развязываю шнурки перчаток зубами. Знаю – не встанет. Действительно, его уносят на носилках. Спокойно иду через замерший зал в раздевалку.

Многое, многое оживает в памяти, проступает сквозь белую мглу забвения. И вот эта каурая грива ее волос…

Высокая, стройная, а не сутулая, как многие баскетболистки, она приходила неизвестно откуда и уходила потом в неизвестность. Но здесь она жила «на всю катушку». Это ее грубый и страстный напор в нападении с мячом. Ее безмолвное отчаяние в перерывах и после игры: темный вихрь в глазах из того, заоконного одиночества, где никто никому не брат, не сестра, а тамбовский волк или просто цепная собака.

И снова игра. Ее бег напролом к кольцу, красивый, долговязый, взлетающий. Или ее ярость недовольства товаркой замешкавшейся, короткий вопль: «Пас!» – и тут же мгновенная точность и мощь броска – очко! И потеря интереса к мячу, и усталое возвращение без оглядки в свою зону. И вольная поза ожидания на скамейке запасных, когда не ее игра. И всегда непонятный водоворот ее глаз – сквозь каштановые пряди.

По мне ее взгляд скользит, как по стеклу. Я для нее – пацан, сопляк, недоросток, наверное, пустое место. Зато она для меня – темный магнит, девчонка-переросток, которую хочется обнять, пожалеть, успокоить, взлохматить. Но она уходит из спортзала в никуда, словно в бездну.

Да и все приходят сюда из какого-то небытия, чтобы стать командой, товарищами, стаей. А потом уходят в холод или пыльный жар уличный, в нелепость общежитий, цехов, столовок, в неприкаянность, в нищенство безбытного быта. Зато здесь живется иначе: красиво, летуче, раскованно, сообща, пусть на часок, но отважно, изо всех нетраченных сил, как и было задумано Господом.

Все-все ненавидели его безнадежность, и все же казалось: что за жизнь без Спортзала?!