Легко и грустно сердцу отлюбившему

В этот год осень занялась рано – еще ягода не успела как следует дозреть, а повадились шастать по лесу дожди да ветра, неся холод и неуют захмуревшим августовским чащобам. Но не под силу непогоде было остановить грибников да ягодников. Время не терпит – скоро зима, и тогда прощай дармовая пожива.

Надя тоже засобиралась было со старой Мироновной по ягоду, да, пока собрались, всю ягоду окрест деревни еще зеленой повыхватали, а заходить в таежную глушь старухе было уже не по годам. Так и остались бы они с пустыми руками, кабы не деревенский базар.

И впрямь, что может быть живописней ягодной ярмарки! Замирая надолго возле каждой корзины, Надя только диву давалась: и откуда столько добра берется в лесу?

Старушка, не забывая нахваливать всякий товар, основательно расспрашивала продавцов, где брали ягоду, и много ли сей год ее уродилось. Отвечая на вопросы, продавцы, в большинстве своем, беззастенчиво врали, не думая выдавать каждому встречному свои заветные места. Слушая их байки, Мироновна посмеивалась – она и без того прекрасно знала, откуда была какая ягода, ведь не зря же всю жизнь пробродила она по этим лесам, и ей ли было не знать все ягодники окрест?

– А это же откудова? – не смогла скрыть своего удивления всезнающая Мироновна, останавливаясь у берестяного короба, доверху наполненного ядреным кедрачом небывалой величины. – Сколь на свете живу, отродясь такого крупного ореха не видывала. Где ж набрал такого? – обратилась она к продавцу – здоровенному детине лет тридцати пяти, наряженному в засаленный ватник и неопрятную щетину.

Продавец оказался не кем иным, как залетным бичом, промышлявшим орехами. Он, и сам дивясь своему нежданному счастью, принялся рассказывать диковинную историю своей находки, тотчас собрав вокруг себя толпу зевак.

– Ходил я тут по лесу, – баял он, – шишки сей год уродилось мало, да и кой дурак по такому дождю за ней на верхотуру полезет. Далеко я зашел, а толку все нет, уж и отчаялся вовсе, домой засобирался, а тут глядь – бурундук из норы шасть.

«- Э-э, нет, – думаю, – бурундук – зверь запасливый, он тоже орехом промышляет, а не глянуть ли, что у него припрятано?

Разворотил нору, а там, мать честная, орехов видимо-невидимо!

И как, – думаю, – такая маленькая тварь могла столько добра насобирать?

Ну и не стал церемониться – выгреб все подчистую. Уж крупнее этого ореха я и сам не видывал».

– О-ё-ёй! – услыхав эту историю, как по покойнику, запричитала старушка. – Что ж ты наделал, ирод окаянный, ты ж человека сгубил! И как же ты посля энтого его орехи грызть-то будешь?

– Да что ты, бабка, – удивился не на шутку перепуганный парень, – никого я не убивал, чего напраслину на меня возводишь?

– Да ведь бурундук что человек, теперь сам себя порешит – ты же дом его разорил, деток его без еды оставил!

– Да врешь ты все, бабка! – отмахнулся от Мироновны детина. – Как может какой-то бурундук смерто-убийством заниматься? – Ты уж ври, да не завирайся.

– А вот ты сходи да посмотри, – настаивала на своем старуха, – чья правда будет. Прямо возле дома его и ищи.

– А вот и схожу! – заверил ее недоверчивый бич.

Проверить слова старухи напросилось много народу, была в их числе и Надя, но в последний момент кое-кто вспомнил про неотложные заботы, у кого-то здоровье подкачало, да и шутка ли сказать, тащиться по тайге десяток километров, чтобы поглазеть на какого-то бурундука. Короче, набралось всего пятеро. Компания серьезная – одни мужчины, и Надя засомневалась: идти ли? Но, рассудив здраво, поняла, что опасности для нее никакой нет, а побывать в самом сердце глухой тайги ей, городской птахе, до жути хотелось.

Сборы были недолгими. Наутро, лишь проплыл по небу селезень зари, экспедиция отправилась в путь под предводительством незадачливого детины, звавшегося Павлухой…

Наконец добрались и до нужного места. В раскуроченной норе подле высоченного пня они увидели разоренный бурундучий дом, но, как ни пытались следопыты отыскать его обитателей, все было тщетно, и через полчаса бесполезных поисков засобирались назад.

– Вот старая карга! – негодовал раздосадованный Павлуха. – Так провести меня!

– Не могла старуха соврать, – урезонивал его пожилой Моисей. – Повнимательней ищите, бабка говорила: возле норы.

Следопыты разбрелись по округе, а Надя в который раз посмотрела на развороченный бурундучий дом и на высокий кедр, поднимавшийся рядом. И вдруг…

– Ой, мамочки! – на кедровой ветке, в узком горлышке развилки висело маленькое безжизненное тельце, обреченно вытянутое в полосатую струнку.

– О, Господи, а вон еще! – воскликнула девушка, прикрывая ладонью рот, словно боялась закричать в том месте, где затаилась смерть – жальче этого зрелища она ничего еще в жизни не видела.

Понимая безысходность своей участи перед наступавшей суровой зимой, бурундучки, словно отчаявшиеся люди, не стали продлевать себе агонию голодной смерти и решили разом свести счеты с обманувшей их жизнью.

Маленькие тельца похоронили рядом с их разоренным домом, не проронив при этом ни единого слова. Во все время обратного пути Павел плелся позади всех, и теперь Надю никто не подгонял, хотя лес уже понемногу терял свои краски, опечаленный близостью вечера. В глубоких лощинах стремительно густели сумерки, но, как ни странно, назад дошли гораздо скорее и дотемна уже были дома.

– Ну и как оно? – спросила у Нади поджидавшая у плетня Мироновна.

– Повесились, – еле ворочая языком от усталости, только и смогла вымолвить та.

– То-то и оно, – кивая в ответ своим мыслям, промолвила старушка и, не сказав больше ни слова, ушла к себе, одолеваемая какими-то своими воспоминаниями.

«Неужели бурундучиха не могла себе найти другую пару? – все время спрашивала себя Надя. – Ведь не может быть, чтобы в округе не было одиноких зверьков. Неужели и у животных есть что-то высшее? Неужели и для них жизнь без любимых теряет всякий смысл?!

«Легко и грустно сердцу отлюбившему, как деревам, порастерявшим листья» – пронеслось холодным дуновением в ее голове, и сразу стало так печально и одиноко, что она еле удержалась от слез.

* * *
Не забыть мне такого неба -
Вспоминалось то небо лишь бы:
Мама даст на дорогу хлеба,
А потом расцелует трижды,

И платок невзначай уронит,
И наказов отец прибавит…
На пустынном ночном перроне
Навсегда их оставит память.

Буду плакать я с непривычки:
То ль уехать мне, то ль остаться?
Но спохватится электричка
И помчится до новых станций.

Чтобы мне в тесноте постылой
По земле и по жизни мчаться,
Чтоб на этот перрон пустынный
Только в снах своих 
возвращаться…

* * *
До чего в нас надежды живучи!
И меня ты, не зная того,
Осчастливил надеждою, случай,
Посулил, а не дал ничего.

А теперь, вопреки обещанью,
Жизнь моя на ходу холостом
Зарастает дремучей геранью
В коммунальном приюте простом.

Без подглядки здесь не удастся
Ни запеть, ни вздохнуть, 
ни завыть.
Уж ни это ли счастьем зовется,
За которое нужно платить?!..

В клетке плакала сытая птаха, 
Ну а где-то в холодном хлеву
От дождя укрывался бродяга,
Воздавая удаче хвалу.

* * *
Во всем – творения исток,
И тайной полон мир привычный.
Сияет солнечно желток
Во чреве скорлупы яичной.

В нем снова зреет жизнь с нуля.
И на пороге обновленья
Новорожденная земля
Ждет неземного откровенья.

И мать выходит на порог,
Неся дитя в цветных пеленках,
И вновь на мир наш 
Смотрит Бог
Глазами ясными ребенка.