БИРАЕВ

Бираев, случайно оказавшийся рядом, подошел неспешно, хотя мгновения оставались до того, как бросятся, повалят, начнут топтать. Негромко, осуждающе бросил: «Что это вы, скопом на одного, в нем жизни-то на пол-оплеухи». И чуть повернув голову, приказал «подсудимому»: «А ну пошел отсюда». Тот, не веря еще в свое избавление, протерся вдоль стеночки, пустился наутек, оглядываясь и спотыкаясь на ходу.

Остановить пьяный самосуд не легче, чем сдвинувшуюся лавину. Но я видел, как осела, подалась назад возбужденная толпа. Не глядя друг на друга, мужики разошлись. Вышло это у Бираева просто и естественно – так появление взрослого присмиряет расшалившихся детей.

А народ был еще тот – ну кто поменяет теплую хату с женой и детишками на грязный, холодный барак в вахтовом поселке? Только тот, у кого на самом деле нет ни этой хаты, ни жены, ни детей. А есть желание забиться в какой-нибудь медвежий угол – подальше от ментов и брошенных семей. И вот эти угрюмые и невпечатлительные люди почему-то боялись веселого и незлобивого Бираева. Для меня это было загадкой.

Силен он был, как медведь. Но все-таки это был малый медведь, росту в нем было всего метр семьдесят. А были там такие, что мешок с цементом легко, как подушку, швыряли одной рукой. Да и вообще, силу-то не боятся. Сила не страшная. Боятся хитрых, жестоких и настырных. Бираев таким не был. Настырность присутствовала, но в рафинированном виде – целеустремленной упорности. Согласитесь, для детдомовца закончить два института что-то значит. Курить он бросил на вечеринке, потушил сигарету и сказал: «Больше не буду». И не курил.

Но главным свойством Бираева была веселость. Его все радовало: тяжелый поселковый люд, собственная персона, даже дикая величественная природа веселила его. «Посмотри, – сказал он как-то в лунную зимнюю ночь, – какая красота вокруг, картинка. И как надоела, аж тошно». И рассмеялся.

И вот такой человек был непререкаемым авторитетом в поселке, где четыреста с лишним мужиков жили так, как привыкли в зонах и в спившихся хуторах.

Все, о чем я рассказываю, происходило очень давно, и сейчас, оглядываясь на прожитую жизнь, я думаю, что нашел разгадку страха посельчан перед Бираевым.

Вообще-то Бираев была не настоящая его фамилия, по национальности он был кабардинец, из знатных. Даты своего рождения не знал, в год, когда он родился, судья прочитал приговор его отцу: двадцать пять лет. Услышав это, он раскидал стражу и бежал из зала суда. Недолго скрывался, но однажды ночью, тайком, пробрался домой – проститься с семьей. И простился. Навсегда. Жене дали десять за укрывательство, она умерла в первый же год. Старший сын и дочь не намного пережили свою мать. Жить остался только самый маленький. В детдоме его назвали Славой и дали какую-то фамилию, которая, искажаясь при дальнейших переоформлениях документов, в конце концов превратилась в карикатурную, какой-то общекавказской формы – Бираев. Менять фамилию он не стал, за глаза его уважительно звали Разбираев.

Один из случаев детдомовской жизни, рассказанный им, кажется, проливает свет на загадку странного, пугавшего многих обаяния его личности.

Он был уже подростком, по детдомовским меркам – «пахан». Воспитателями тогда работали преимущественно мужчины, возможно, эта традиция шла от Макаренко, считалось, что справиться с беспризорниками могут только представители сильного пола, а может, просто люди со связями через детдом уклонялись от фронта, шел сорок четвертый. Один из воспитателей имел обыкновение бить провинившихся воспитанников ногой в живот. Он манил пальцем мальчишку к себе, тот, как загипнотизированный, приближался, и, когда дистанция сокращалась до ударной, воспитатель выбрасывал ногу. Что испытывал этот человек, погружая носок своего сапога в тощий живот воспитанника? Был ли он просто садистом или думал, что такая уж у него работа? Как бы то ни было, однажды он промахнулся и саданул мальчишке в пах. Тот упал, не вскрикнув, сжавшись, как эмбрион в утробе. Товарищи отнесли его на койку. Промаялся он вечер и ночь, умер только на рассвете.

Толковище было коротким, выкурив по самокрутке, трое «паханов», одним из которых был, как вы понимаете, Бираев, решили: виновный умрет позорной смертью. Достать противотанковую гранату в местах, где недавно отгремели бои, было нетрудно. Одноместный туалет для педсостава стоял отдельно: сколоченный из горбыля домик с дверью на вертушке. Гранату под полом укрепили ночью, к чеке привязали веревку, протянутую аж за забор, в густой бурьян. Дежурить решили с утра следующего дня, по два часа – кому выпадет, тот и дернет. Остальные двое должны были обеспечить отход. От взрыва домик раскрылся, как цветок. Зловонный цветок с лепестками из горбыля. В его сердцевине, как личинка цветоеда, еще шевелился, агонизируя, воспитатель-дето-убийца. Как только прогремел взрыв, весь детдом ушел в побег. С визгом и улюлюканьем дети бежали по лестницам и коридорам и дальше, через площадку для линеек, неслись к воротам, на свободу. Воспитатели пытались задержать хоть кого-то, но старшие на ходу отбивали у них младших. Бежали все, никого не осталось.

Бираев так и не сказал мне, кому выпало исполнение приговора. Сейчас я думаю, что все-таки ему. Именно это действие наложило на его личность тот отпечаток, который определил его дальнейшие отношения с людьми. Поселковые – в основном это были люди с обостренной долгим пребыванием в неволе способностью видеть сущность человека – угадывали в Славе Бираеве того, кто однажды, еще ребенком, полный гнева и решимости, дернул веревку, привязанную к чеке.