Парле ву франсэ?.. А за Толстого обидно!

Замахнулся в данном случае театр с подачи приглашенного на эту постановку режиссера из Нижнего Новгорода народного артиста России Леонида Белявского. Очень трудно по одной работе судить о творчестве «гостя» вообще, но – безотносительно к его личности – вывод напрашивается неутешительный: режиссерская антреприза вещь рискованная, далеко не всегда приносящая прекрасную новизну и иной, более высокий уровень качества. В этом ставропольский зритель, увы, уже имел возможность убедиться в прошлом сезоне. Вот и здесь налицо «чужая рука», распределившая роли так, что практически ни один актер по его сценическим возможностям не соответствует своему персонажу. Исключая, быть может, юного Илюшу Днепровского, который одним лишь ребячьим очарованием в облике Сережи взял зал настолько, что ему, а не взрослым актерам (!), досталось наибольшее число зрительских букетов в финале вечера. Скажу больше: не вижу в сегодняшнем составе труппы достаточно исполнителей, отвечающих уровню сложности и глубины толстовского текста, толстовской мудрости, толстовской философичности. В этом не вина, а, наверное, проблема театра. В такой ситуации браться за постановку, по-видимому, вообще не следовало. Не сомневаюсь, даже пристрастные профессионалы, внешне выражая несогласие с оценками критики хотя бы из чувства противоречия (что там эти журналисты могут понимать в тонкостях нашего тонкого дела?!), где-то в глубине души, наедине с самим собой не могут не признавать сложившейся данности. Ну иные ресурсы сегодня сосредоточены в этом творческом коллективе! И ресурсы, между прочим, вполне весомые. Вспомним предыдущую премьеру Малой сцены «Вассу Железнову».

Зная свой потенциал, театр не должен доверяться полностью воле приглашаемых постановщиков, а они в последние несколько лет так часто замелькали на афишах, что впору назвать и сам театр антрепризным… Сколько уж времени ведутся разговоры о необходимости поиска постоянного – на годы! – главного режиссера - художественного руководителя, эдакого кормчего, способного жить заботами своего коллектива, а не просто исполнять обязанности. Очевидно, у прежнего руководства театра были какие-то собственные соображения на сей счет. Но вот руководство сменилось, и хочется надеяться, что этот принципиально важный вопрос наконец решится. Создав, таким образом, базу для решения остальных проблем, от чистки репертуара до оздоровления морального климата… Своя позиция должна быть и у министерства культуры края, пока что она проявляется как-то… половинчато, нерешительно, что ли.

То, что мы увидели в новой премьере, поражает еще и другим. Я называю это, извините, издевательством над классиком. Да и можно ли сказать иначе, наблюдая в течение более чем трех часов кряду одну за другой сцены, внешне очень напоминающие великий роман, а по сути сводящие его до уровня дурного, явно затянувшегося адюльтера. Инсценировка, автором коей также является Л. Белявский, переполнена абсолютно посторонними – в данной ситуации – коллизиями. Хроника любви, обозначенная именем главной героини, обрастает, ей-богу, ненужными здесь подробностями отношений двух других пар – семьи Облонских и Кити и Левина. И если в романе эти отношения насыщают произведение мощным эмоциональным содержанием, как бы предлагая все новые варианты-ипостаси вечно великого и прекрасного чувства любви Мужчины и Женщины, то в спектакле эти линии выглядят по меньшей мере побочными, а скорее – лишними, уводящими зрителя от главной. Ведь не открою же я ничего нового, сказав, что театральная драматургия и литература живут по разным законам построения и способам эмоциональной выразительности! Зачем нужно было втискивать в спектакль персонажей и ситуации, в общем-то мешающие основному замыслу?

И это бы еще полбеды. Если бы мы увидели замечательно сделанные пускай и фрагменты, но – Толстого. А получилось, что все эти дополнения еще и сшиты на скорую руку, ни глубины в них, ни искренности. К примеру, конфликт Долли и Стивы выливается в обыкновенную, извините, бытовуху: муж нашкодил, а жена, ну – сами понимаете. А где же та искренность раскаяния обаятельного сибарита и разгильдяя Стивы, благодаря которой он все-таки был прощен? Где душевные муки Долли, чья любовь помогла ей быть выше вот этой самой «бытовухи»? Сцены размолвки и примирения другой пары – Кити и Левина – вообще превращены в фарс, начиная от катания на роликах, призванных, видимо, изображать коньки, и заканчивая абсолютно искаженной ситуацией объяснения. То, что у Толстого было построено на тысяче тончайших нюансов, полутонов, полужестов, пауз, взглядов, непростительно выхолощено в комедийную, представьте себе, скороговорку приторно-лубочных голубков, воркующих заданный им толстовский текст…

В этом спектакле нас ожидал еще не один, хоть и менее значительный, чем вышеописанные, сюрприз. То в виде неслыханно солдафонских сапог, в которых щеголяет светский лев граф Вронский. (Кстати, двое мужчин за моей спиной сразу принялись громким шепотом обсуждать эту обувку – видимо, оказались знатоками.) То в так называемых французских вкраплениях в диалоги, когда тот или иной персонаж начинал старательно изъясняться на французской мове – мол, так в оригинале! Кто хоть раз в жизни открывал роман Толстого, прекрасно знает, что у него все эти иностранные вставки, полностью соответствовавшие реальностям описываемого времени, обязательно сопровождались русским переводом в сносках. А тут сидишь, слушаешь как бы французскую речь, не понимаешь ни словечка и, естественно, чувствуешь себя идиотом. Зато видно, что актеры стараются. Ну, слегка утешило лишь отчего-то пришедшее воспоминание грибоедовского смешения «французского с нижегородским»… А эти театральные пистолетные выстрелы?! Зритель сначала вздрагивает, а потом начинает нервно смеяться, несмотря на вроде бы трагическую сцену попытки самоубийства Вронского. И даже в целом весьма интересное оформление с доминирующими, нависающими над сценой железнодорожными рельсами, до конца не продумано технически. Опускаясь периодически вниз, эти «рельсы» становятся очевидной помехой для актеров, вынужденных то и дело перешагивать через замысловатые конструкции, особенно неуютно чувствовали себя актрисы в длинных до полу нарядах ХIХ века. О театральной «эротике» умолчу, опасаясь быть зачисленной в консерваторы и «синие чулки»… Оставлю при себе и впечатление от «закадрового» чтения детским голосом: вдруг кому-то это показалось удачной находкой.

Самое нелегкое (потому что неблагодарное) дело – писать об актерской работе. Когда постановка хороша – там проще. Кого-то похвалить за верную интонацию, кого-то, наоборот, чуток пожурить за излишества или недостатки в пластике и т. д. Но, понимая, что исполнительский ансамбль, по сути, оказался заложником неудачной, мягко говоря, концепции постановщика, испытываешь двойственное чувство: и сострадание к профессиональным усилиям, с одной стороны, и, уж буду стоять на своем, вполне объяснимую обиду за великого и любимого Льва Николаевича. Мне кажется, и сами актеры, почти инстинктивно ощущая неверность поставленной задачи, неловко пытаются выбраться из создавшегося положения как можно более «красиво», сохранить достоинство собственное и своих персонажей. Каждому это удается в разной степени. Наибольшее испытание выпало, естественно, на исполнительницу заглавной роли Ирину Баранникову. Явно перегруженная текстом роль не позволяет актрисе не просто сыграть, но – обыграть те или иные нюансы характера, приходится спешить, сосредоточиваясь в основном на сюжете, ибо режиссеру-то хотелось как можно больше «Толстого» вместить в спектакль. Как будто это вообще возможно! Сцена родов Анны и ее прощания с Карениным и Вронским очень напоминает кинематографическую версию, и тут уже получается смешение двух драматургий, а не только литературы. Впрочем, сделана она неплохо, но опять-таки длинно. И хотя И. Баранникова, безусловно, много вложила в эту принципиально ответственную для нее роль, думается, образ Анны мог бы быть куда значительнее и глубже, если бы не вся сумма перечисленных выше обстоятельств.

Немаловажным условием успеха, на мой взгляд, является наличие на сцене достойных партнеров. И вот вам парадокс: оба ведущих партнера главной героини – и заслуженный артист России Михаил Михайлов в роли Каренина, и Александр Жуков в роли Вронского, будучи известны публике как очень крепкие профессионалы, здесь словно утрачивают какую-то часть самих себя, выглядят растерянными, если не смущенными. Несколько ближе к своему герою сумел подобраться М. Михайлов, стремясь наделить Каренина собственными выразительными чертами и приемами, и ему в целом удается представить характер этого «сухаря», не лишенного человеческих чувств. При взгляде же на его молодого коллегу только дивишься, куда вдруг делись присущие А. Жукову органика и пластика и откуда эта неподобающая ни ему, ни образу мешковатость? Мы-то знаем, что этот актер способен на большее. То ли им всем времени не хватило на репетиции, то ли грандиозность толстовского имени довлеет, то ли просто костюм не по фигуре?

Спектакль можно назвать многонаселенным, в нем занята немалая часть труппы. Однако же не вся, и потому удивительно, например, видеть одну и ту же актрису в двух ролях: в данном случае Людмилу Ковалец, играющую сначала мать Вронского, а потом графиню Мягкую. Не очень удачный опыт, немного сбивающий с толку зрителя, да и трудно объяснимый творчески. Исполнительнице вряд ли можно на этих небольших, хотя и очень разных ролях продемонстрировать широту актерского диапазона просто в силу ограниченности отведенного ей сценического времени. Из остальных исполнителей выделяются заслуженный артист России Борис Щербаков (Стива) и артистка Елена Днепровская (Кити), они выглядят более живыми, осязаемыми.

А вот Игорю Барташу в роли Левина хочется просто посочувствовать: навязанное ему постановщиком откровенное комикование настолько упрощает фигуру его героя, что его и Левиным назвать язык не поворачивается… А сколько именно этим актером прежде было сделано неплохих работ в образах и романтических, и характерных! Можно было бы отнести все на счет той самой «чужой» режиссерской руки, да вот только И. Барташ как раз из тех актеров, которые успешно работали и с чужаками. Тут иное. То, что я для себя назвала «смешением французского с нижегородским». (Нижегородец Л. Белявский, надеюсь, меня поймет.) Кажется, нас, ставропольскую публику, подозревают в незнании классики, преподнося ее в таком вот сыром, искаженном виде. Между тем спектакль обошелся театру в немалую копеечку, не считая вложенных коллективом творческих сил. Обидно за всех. А за Толстого – в особенности.