Поэтический форум

Виктор Казаков

(1955 – 2017)

«Плачьте, матери. Слёзы с лихвой отольются…»

Ротный

Что ж ты, ротный. Был приказ

абсурден,

Как его теперь ни разукрась.

Мы потом обсудим и осудим,

Если живы будем, тот приказ.

Поздно... стрелки валятся

за полночь...

Нам не спится... Крепко ли

ты спишь?

Твой приказ надолго

мы запомним,

Нашу память ты не запретишь.

Светлый твой, орденоносный

опыт

На солдатской крови не скопить.

Прикажи – мы будем

кашу лопать,

Прикажи – мы будем воду пить…

И однажды, позабыт-заброшен,

Вспомнишь наше: «Ротный,

даждь нам днесь...»

Вспомнишь тех, кто первым

был подкошен

По твоей услужливой вине.

Вот тогда-то ты до полусмерти

С мертвыми захочешь говорить.

На вечерней вечности поверке

Сосчитаешь – раз, и два, и три...

Мертвецы не отпускают реплик.

Как подошвы, вытерты до дыр.

Мы оглохли, ротный,

мы ослепли,

Чтоб не видеть каши и воды.

* * *

Плачьте, матери. Слезы с лихвой

отольются.

Все до капли отдайте своим

молодым сыновьям.

После них на земле не одни ведь

кресты остаются,

Уцелели друзья. Они так

доверяли друзьям.

Доверяли во всем… И теперь вот

доверили память.

И теперь вот доверили добрых

своих матерей…

Нам – своих матерей

с обожженными горем глазами,

Одиноко стоящих у старых

высоких дверей.

Плачьте, матери. Память –

больная подмога.

Ведь таких сыновей надо будет

еще поискать.

Только их не спасла ни рука

азиатского Бога…

И теперь не спасет никакая

иная рука.

Плачьте, матери. Больше

надежд не осталось.

Разве только нагрянет один

запоздалый конверт…

Плачьте, матери. После наступит

усталость…

Это вам передышки недолгий

холодный просвет.

* * *

С ума сходили мы не от жары,

Не от духов приснившихся

акаций

И пуль, вперёд рванувших

во всю прыть, –

От страха, как потом

не потеряться

Там, где акаций древний аромат

В своей универсальности

уверен,

Где с газировкой мятый автомат,

Где много лучше,

но обыкновенней.

Нас сразу отличали за версту

И кости не однажды перемыли.

Казалось, все переменилось

тут,

Но все же это мы переменились.

Особым смыслом полнились

слова.

Я, поражаясь мудрости

былинной,

За битого небитых отдавал

И понимал охрипший стон

полыни.

И кое-кто, рванувшись

во всю прыть,

Был на бегу подстрелен,

как подкошен.

С ума сходили мы не от жары,

Но все-таки не зря и не нарочно.

* * *

Я дома. Жив. А ты доселе там,

Где контингент умело ограничен.

Твои следы легли к моим следам.

Ты, как и я, отнюдь

не гармоничен.

Но гонора тебе не занимать.

Я помню свой великолепный гонор.

Зима? Какая, к черту, здесь зима.

В такую зиму будут греть погоны.

И вот потом, увы, не на словах,

На странном, да, но все-таки –

на деле

Узнал и понял, что такое страх.

И не минутный. Даже не

недельный.

Но страх раздавлен, и приходит

смех.

Он ищет нас. Он рыщет

по палаткам.

И чья вина, что он найдет не всех.

Война. Понятно. Впрочем,

непонятно.

Кто рубит лес? Кто вырубает лес

И с корнем рвет его тугие всходы?

Да разве время эти восемь лет?

Наверно, нет, но только это – годы.

Для разговоров стало больше тем.

Какую ты за них заломишь цену?

Мне повезло. Я не вошел

в «процент».

А ты еще не вышел из «процента».

Я дома. Жив. И мой спокоен сон.

Все это так, но если приглядеться...

Высокий бесконечный горизонт.

За горизонт мое стекает сердце.

* * *

Воздух пахнет пряно –

С примесью бензина.

Из Афганистана

Друга увозили.

Небо голубое –

Чисто, как нарочно.

Знаешь, что такое

Цинковая почта…

Мир другой, не прежний.

Скомканные ночи.

Это ад кромешный –

Цинковая почта.

Этот груз почтовый

Смехом был, глазами.

Жестом был и словом.

Стал теперь слезами.

Вытянулась пуля.

В грудь засела прочно.

В август – из июля –

Цинковая почта.

Дни мои и ночи,

Сам я где-то между…

Цинковая почта –

Долгий ад кромешный.

Даль Афганистана

Ветры просквозили.

Воздух пахнет пряно –

С примесью бензина.

Игорь Некрасов

Афганский песок

- Ну неужели тебе, Серёга,

Пятки не жжет тот афганский

песок?

Он же везде — на зубах, на дорогах,

Тучей взлетит, только тронь

колесом.

Солнце печет, семенят и вараны -

На сковородке песчаной

не жизнь.

Водки прихватишь бутыль

из дукана,

Глядь, а на донце песчинка лежит.

К ней пару звездочек топишь -

Обмывка.

Тянешь зубами, а в горле першит...

Только поспать соберешься

урывком,

Глядь, а песок колет веко, как шип.

Что, позабыл, да не верю,

признайся,

Помнят ведь, братка?

Такое забыть...

- Помню. Скакали по кочкам,

как зайцы,

Воздух горячий — песок без воды...

Мне до сих пор, как привяжется

жажда,

Снится тот воздух песчаный тогда,

Правда, все реже. Мне чаще

не надо.

Лучше бы смыли ту жажду года...

- Ну, признавайся, я весь

в непонятках,

Что ты темнишь, я же ясно спросил:

ПОМНЯТ АФГАНСКИЙ ПЕСОК

ТВОИ ПЯТКИ?

- Нет. Мне отрезали ноги... Прости.

* * *

В той стране пацаны становились

солдатами...

Там дороги машинам вживляли

души...

Мироточит Афган поминальными

датами...

В списках траурных многие,

павшие, лучшие...

Нам не птицы, мы сами беду ту

накликали...

Птиц не хватит на все наши беды

солоные...

Богомазно я помню все лица

их ликами...

В мои сны они часто приходят

колоннами,

Я не знаю, зачем, не зову

обещаньями...

Я ведь многих из них и не помню

по имени...

Каждый первый - бача,

и глазами афганьими...

Возрождают во мне человечность

глубинную...

* * *

Теперь не все и вспомнится...

но все имеет дату...

в тот день без лишней скромности -

в парадке, с дипломатом...

прощаясь с сослуживцами,

раздав им сигареты...

погонами, петлицами, кокардой

на берете...

и всем собою с трепетом...

прощался спешно с теми...

кто оставался в месте том...

кто был с войною в теме...

к площадке вертолетной тропою

мимо бани...

ты шел один, без ротного...

спеша в Россию, к маме...

и круг прощальный помнится,

что вертолет закладывал...

и взгляд на полк с околицей -

пожизненной наградою...

зло пылевыми вихрями околица

щетинилась...

как щупальцами липкими с тобой

прощаться кинулась...

душа твоя противилась...

но ты любил околицу...

что как война постылая...

до дней последних помнится...

Сапёр

Он не вернется, знаю я, с войны.

Фатальность не нуждается в укоре.

Всевышнему не видно с вышины

Всей логики ошибочной сапера.

О ней до взрыва кто нам возвестит?

Ни круп холма, ни труп пластида

мины,

Ни вся судьба, что спряталась

в горсти,

Топорщась оконечностями линий.

Никчемность предсказаний по руке,

Обманчивость гаданий

и пророчеств

Сошлись в ошибке той на пареньке,

Который не дорос еще до отчеств.

И вот цена. За этот пыльный путь.

Один за всех. Казалось бы,

не много.

Разведка покорила высоту.

И полк прошел колонной по дороге.

А время обойдется и пройдет

Без этого погибшего сапера.

Так что же он один, как идиот,

Пытает грунт лопаткою раздора,

Сводя и ссоря с жизнью эту смерть,

Которую ни вызнать, ни объехать...

В одной ошибке — космос...

круговерть...

Микрон от бытия до скорбной вехи.

И это знанье. Мне оно на кой?

Ведь я не тот, который кармы выше.

Живи, сапер! Ведь это нелегко.

Пусть я умру. Все на ошибку

спишем...

Но память не подмену выдает,

Она не терпит выходок дешевых,-

Он ошибется, знаю я, умрет.

Забудется. Затянется бесшовно

Изъян, что генотипу нанесен

Истерзанного войнами народа,

Который о вопросах знает все,

Но из ответов не находит брода.

Где каждый шаг ошибкой норовит,

Непоправимым горем обернуться,

Ведь только тут со Спасом на крови

И с окантовкой Веры чай на блюдце.

Где каждый, народившись,

будь готов

Познать, как жалят змеи, слово,

осы...

И прошлое познав до трех китов,

Взять щуп и выйти первым.

Это просто.

Старшине

Его несли мы молча на погост...

его без слез сегодня хоронили...

он помнил Кандагар, Кабул и Хост...

он помнил все из тех афганских

былей...

и памятью той грелся, дорожил...

бесценными считая те мгновенья...

и к ним тянулся каждою из жил...

и в них искал для жизни

вдохновенье...

и в тех воспоминаньях были мы

здоровые, лихие, молодые...

солдаты необъявленной войны...

картоха в недоваренном мундире...

он так хотел, чтоб снова вместе мы

собрались и порадовались жизни...

а вышло так, что мы со всей страны

явились, чтоб исполнить эту

тризну...

его несли мы молча на погост...

а души наши громко голосили...

он крест старшинский нес всю

жизнь как Пост...

Сергей Харламов, сын своей

России...

Пуштунский чай

Есть чудеса. Не света, а былого.

Несем их аккуратно через жизнь.

В конце пути их сложим перед

Богом

В надежде получить одну из виз.

В рюкзак-апофеоз свое затарю,

Свалю как есть, хоть милуй,

хоть казни:

Пуштунский чай, гранаты

Кандагара,

Метро кяризов старого Газни...

Пакетики привить мне не сумели -

Мне все не так, ни вкуса, ни душка...

Каков был чай на зимнем

Алихейле

Из духовского драного мешка.

Листищи - что ладонь

и больше даже,

Таких с тех пор не видел никогда,

Такие листья рвут не на продажу,

Такие листья рвет себе война.

Их много, листьев, сорвано

в ту пору.

Мы, брошенные в варево войны,

Карабкались с упорством в эту гору,

Солдаты без вины своей страны.

Недолгая случилась перестрелка,

Наш взвод как надо выполнил

приказ...

- Эй, молодой, чайку ты мне

налей-ка -

Заварка из трофейного мешка.

В мешке от пуль моих остались

дыры,-

Война войной, а чай остался цел.

Успел тот чай так листья

растопырить,

Как паучок - оптический прицел.

Иначе бы просыпалась заварка,

Пока с врагом решали, кто кого...

Пуштунка, а быть может, китаянка

Сняла с куста элитного его.

И бережно в плетеную корзину,

И после бережливо под навес,

И там он вял.

А я-то в ту годину

Как раз из мира мирного исчез.

И в списках нашей роты проявился -

Боец-малец, душара-молодец...

Ни разу вдоволь чаю не напился,

Лишь пил узвар - колючка на воде...

И вот мы встретились.

На горке.

Жали духи.

Но выкусили.

А потом был чай.

Коричневоитакдушевногорек,

Он душу грел сквозь кружку сгоряча.

Я пил взахлеб, сжигая губы, глотку,

И было так кайфово и тепло...

Потом - опять война.

Прямой наводкой,

И до костей морозило, пекло...

Ну а потом я, выжив, к миру вышел,

Мир ждал моих рассказов, я молчал.

Быть может, в Алихейле горы выше,

А может, весь тогда я выпил чай.

Когда мне в чашку вновь кладут

пакетик,

Вдруг вспомнится душманский

листовой,

Тот истинный, хотя без этикеток.

Мой чай судьбы. Заваренный

войной.

Привиделось

Будет ведь вечер, и дочь меня

спросит:

«Папа, а что ты узнал от войны?».

Вздрогнут иголки на ветках у сосен

В праведном звоне ночной тишины.

Всхлипнет неловкая ложка, о блюдце

Губы запнутся, жасминовый чай

Терпкость прольет и не даст

улыбнуться,

Словно наотмашь стегнет:

«Отвечай...»

Пальцы затискают тельце салфетки,

Зубы до скрежета выдавят боль.

В мыслях я снова в засаде

с разведкой,

Или приметной пехотной тропой

В гору ползу, озираясь на камни,

Или бегу, отзываясь на крик:

«Медика! Сзади подрыв,

кто-то ранен...»

Весь подобрался, напрягшись

в тот миг,

Словно готовлюсь к прыжку.

Из былого

Хлынули кадры злосчастной войны.

Как их в мозгу уместилось так много,

Не разорвав на куски головы?..

Вздрогнул. Глазами ищу

по скатерке,

Словно по карте, заветную цель...

Ночь. За столом никогошеньки…

Елки,

Сколько ж часов я вот так просидел?

Вон уже сумрак подернуло серым,

Сам - как вернулся с обряда

крестин...

Дочь, не ответив, обидел, наверно...

Плохо. Старею. Поймет ли?

Простит?

Олег Воропаев

Из цикла «Затерянный город»

И не был никто ни убит, ни изранен,

ни проклят.

Над вымершей далью песчаное,

тихое небо.

И все-таки это война –

в развороченных окнах…

И в сырости ветра – чудное

свечение снега.

Молитвенный коврик на медленном

фоне пожара.

И не было боя. И все же затвор

передернут.

Полынное поле. Распад головных

полушарий.

Забытая кошка – в ладонь

обгорелою мордой.

Солдаты фортуны. Бредовые

слайды пейзажа.

Свечение снега. Небрито-угрюмые

лица.

И кто-то вернется…

И может быть, кто-то расскажет

Про небо, не схожее с небом

под Аустерлицем.

* * *

В прищуре бойниц – пулеметное

жало.

В глазах БТРа – военная осень.

Энтропия боли… и греет устало

прогорклое небо дымок папиросы.

Вторая война – утоленная прихоть,

прирученных мало, и тех, кто

в ответе,

пожалуй, не больше… И светится

тихо

в прожекторном круге ветер.

* * *

Я выиграл жизнь…

Под ржавым дождем

среди одряхлевшего лета

металась дорога в стекле лобовом

в запале подфарного света.

И все, что осталось за копотью

дней,

тяжелая сытость военных полей

и лесополосная сырость, –

на детских губах запеклось

молоком…

* * *

И где-то за кадром затерянный

город,

где каждый квартал напряжением

вспорот

сквозного обстрела по «нашим»

и «вашим»

за флагами блоков и плитами

башен,

и каждому вволю простого

«экстрима»

обманутой Трои.

* * *

Я тоже был всадником в городе

мертвых.

Под белыми пальцами холод копья.

И ржавые листья по улицам желтым

Шуршали под шагом коня.

На ратушной башне глухими

ударами

Надтреснутым боем – без

четверти смерть.

И ангел, обломаннокрылый

и мраморный,

В небо устал смотреть.

И плыло тепло остывающих

сумерек,

В безветрии - хмурых домов

белизна.

И я не казался ни зол, ни безумен

В безумии этого сна.

Я тоже был всадником.