Про буквы

Нога в коричневом не слишком плотном носке быстро погрузилась в глубину высокого кожаного ботинка. Мне показалось, будто что-то отделилось от стопы, как отрывается кожа на мозолях. Легкий дискомфорт и холодок прошли, и я не стал терять время, а наспех совершенно по-идиотски завязал шнурки и вышел в подъезд.

Не хлопать дверью, не топать громко, но и не шаркать, не разговаривать на лестнице – меня с детства приучили жить бесследно, беззвучно. Наверное, это хорошо.

До магазина, где я всегда покупаю букеты, в которых могут быть любые цветы, но обязательно есть эвкалиптовые веточки, идти минут пятнадцать. К середине пути руки замерзли, я стал втискиваться в перчатки. От самых пальцев и до запястья кожа сморщилась, слегка зашелестела, и с моей кисти на заиндевевший асфальт упало несколько букв. Еще не понимая, что происходит и как к этому относиться, я подобрал их, как отскочившие пуговицы, и, не глядя, сунул в карман.

Ветта по обыкновению не поцеловала, а чиркнула носом по моей щеке. Я потерял еще пару букв. Как это можно объяснить и почему оно еще не объясняется? Широкая лестница, ведущая к площади, сплошь усыпана дубовыми, кленовыми и платановыми листьями. Может, это тоже буквы? Только зачем и кому адресованы? Или же смысла нет, воедино их не собрать? Туман садился на площадь медленно и вкрадчиво, будто принося извинения жителям и гостям города за доставленные неудобства.

- А если купить на тысячу, в подарок дадут зонт. Хороший такой, бордовый.

- Ну пойдем. Купим. – Я вдруг понял, что Ветта все это время говорила со мной, рассказывала что-то, но услышал я только сейчас и даже не знал, за какими покупками мы идем.

Она вышла из торгового центра с зеленым бумажным пакетом и зонтом-тростью насыщенного клюквенного цвета. Я думаю, что среди постоянно сгущающегося тумана эти вещи мне показались ярче, чем они были на самом деле.

Хотелось тепла, но даже в квартире сложно согреться. Сквозило. Не из окон. Скорее, из меня. Ощущение пустоты усиливалось с каждой потерянной буквой. А я продолжал их рассыпать. Буквы, буквы, буквы - они оставались на всем, к чему я прикасался, везде, где я был. На теле Ветты, в ее волосах, на подушках, простыне, в вырезе пододеяльника и на полу. Кое-где они цеплялись друг за друга, складываясь в слова. Я же когда-то произносил все это, а теперь оно лежит и говорит со мной. Но ответить, в сущности, нечего.

Ветта посмотрела на меня в упор. Хотела чего-то, ждала. Единственное, что у меня тогда осталось, – невысказанные, еще не потерянные слова «я не люблю тебя».

* * *

Я родился в хворосте под навесом

сорок семь или двадцать тому назад.

Было страшно, когда заходился

лесом,

словно кашлем. И мне грозят,

что я тополем или тисом

прорасту из костей своих.

Если я в эту жизнь не вписан,

то впиши меня в белый стих.

* * *

Распочать холодную «Хванчкару»,

сидя под эвкалиптом, сдирая его кору,

вдыхая не воздух, а набережную и жару, –

это самое лучшее, что ты мне.

Но не будет лета, юга, грузинских вин.

Сорвутся осадки мелкие, точно тмин.

Будет туман, абсолютный ноябрь и Sting,

и по улице Ленина я к тебе.

Снова и снова нам встретиться не дадут,

пока власть, магнитный полюс и курс валют

не сменятся, не растратятся на салют –

вот тогда-то мы.

* * *

Конвертов тьма,

но только Рильке с марки

так смотрит, будто ручкой перьевой

уже не пишут. Не зная адрес,

можно шифровать любые

чувства, вжатые в бумагу

не силой почерка,

а частотой падения чернил

на стол и на пол.

В город без воды

писать нет смысла – почту там сожгут

за неугодностью.

И далее записки

в сто сорок символов

останутся для нас

последним средством связи.

Мы пробуем аллюзию на вкус,

как ягоды калины,

сникшей в мае,

но по беспечности стоящей

до сих пор.

Слова горчат, кислят и отдают

той гнилью, без которой мы

хотели выжить, но не задалось,

и лучше бы теперь

нам взяться за руки,

как Стефану с женой.