Погожие дни в горах

Встал хребет надо мной, за титаном титан,

Весь Кавказ – как вулкан непотухший.

Тициан Табидзе

I

-Иди, Бадри, – сказал худой моложавый человек в белом халате. – Подожди отца в коридоре.

– До свидания, – попрощался шестнадцатилетний паренек в больших темных очках и вышел из кабинета. Кабинет чистый, просторный, тяжелые шторы слегка задернуты, и здесь всегда царит мягкий полумрак.

– Все в порядке, – профессор положил на стол офтальмоскоп, похожий на блестящее блюдечко, устало хрустнул гибкими пальцами. – Теперь он опять будет видеть. Правда, о том, чтобы сейчас вернуться в школу, не может быть и речи. Зрение должно окрепнуть. Режим и питание. Это все.

– Поверьте, я никогда не забуду, что вы сделали для нашей семьи. Я ваш должник, профессор, – настойчиво повторял собеседник.

Профессор поморщился. Он был немолод, хотя выглядел хорошо, и не любил, когда люди начинали благодарить за удачно проведенную операцию. Когда-то ему нравилось это, но сейчас он воспринимал свою работу как должное. Каждый человек на земле обязан что-то делать, и долг каждого – делать свою работу хорошо. Вот и он старался. А когда что-то не выходило, он мучился, был раздражен и необщителен, терзая себя сомнениями, хотя прекрасно сознавал, что делает все возможное.

Профессор резко встал из удобного черного кресла. Его собеседник тоже поднялся. Они вышли в коридор.

Коридор был темный, прохладный, в конце него у большого квадратного окна стояла карликовая пальма в деревянной кадке.

– Если когда-нибудь понадоблюсь вам или вашим знакомым, вот моя визитная карточка. – Отец паренька быстро сунул небольшой лощеный прямоугольник в карман халата профессора.

«Так вот всегда, – подумал профессор. – Эти самые прекрасные и для меня, и для них минуты чертовски тоскливы и полны суеты». Он обреченно вздохнул, пожал руку отцу, потом сыну.

– Желаю счастья, Бадри, – сказал профессор.

Потом он стоял у окна рядом с пальмой и смотрел, как Бадри с отцом идут по длинной и прямой, как проспект Плеханова, аллее, мимо крепких, зеленых, едва тронутых желтизной деревьев. Высоко в небе, голубом и безоблачным, тянулся клин журавлей. Бадри проводил его взглядом.

Профессор вытащил из кармана визитную карточку. «Давид Авксентьевич Сехниашвили, художник», – отпечатано на ней грузинской вязью, в левом углу телефон и адрес. Профессор с хрустом смял карточку, ловко бросил в кадку и оглянулся, как нашкодивший ученик. В коридоре никого не было.

II

Они жили в новом районе. Долгое время здесь была городская свалка, и теперь окно комнаты Бадри выходило на пустырь, где днем напряженно работали бульдозеры, разгребая горы мусора. На ночь бульдозеры становились в ряд, и их длинный безжизненный строй освещал единственный прожектор на кривом высоком столбе. В эту ночь прожектор не горел, и когда Бадри проснулся, ему показалось, что он опять ослеп.

Стало как-то дико. Он помнил, что прошла операция и что он опять может видеть, но все равно было страшно.

Когда Бадри лежал в больнице, он научился различать весь обслуживающий персонал и больных по движениям. Если движения были замедленные и осторожные, значит, тетя Марго несет железный поднос с тарелками, полными куриного бульона. Чуть волоча ногу, ходил обгоревший на пожаре Сандро. А профессор Голикидзе пах кофе. И еще сотни мелочей, на которые прежде не обращал внимания. Они не заменяли зрения, но все же помогали. Теперь бы он не смог очутиться снова в таком положении. Бадри с ужасом вспомнил вычитанный в книге исторических хроник случай, когда нескольким тысячам взятых в плен воинам выкололи глаза. Не тронули одного-единственного, чтобы было кому привести на родину несметную армию слепцов...

Сегодня отец разговаривал со своим другом Гурамом Килауридзе, писателем. Тот позвонил в Ставрополь и предложил отцу Карачаево-Черкесский заповедник, где сам он отдыхал этим летом два месяца и где у него открылось «второе дыхание», настолько мощное, что он написал за это время небольшую повесть. В тех местах шли упорные гибельные бои со специально обученной немецкой дивизией горнолыжников «Эдельвейс». Там погибло немало грузин, и дядя Гурам написал об этом.

«Жаль, что мама не едет с нами», – подумал Бадри и тут же заснул, подхваченный убыстряющимся течением реки, которая несла и несла его куда-то, скатываясь круче и круче, пока не превратилась в бесконечный низвергающийся водопад. Фейерверки брызг повисали вокруг разноцветными звездочками, полными значительности и смысла, как это бывает иногда во сне.

III

Добирались туда долго. Такси, самолет, автобус, а последние сорок восемь километров ехали в кузове попутного грузовика. Дорога шла между высоких лесистых гор, следуя за изгибами Лабы – шумной, норовистой речки, что угрожающе-напевно гудела в неглубоком ущелье. Сверкающий солнечный свет отражался от яркой хвои и потемневших стволов. От тяжелых, неуклюже обкатанных валунов и от узкой, своевольно подвижной водной глади. Этот свет дрожал над землей. Выше шла легкая, едва приметная радужная дымка. Но стоило хотя бы на миг вскинуть голову – и в чистом, незримом, как вакуум, горном воздухе все предметы (будь то далекая ель на отшибе или тропа, петляющая сквозь лесной массив) виделись так ярко, так близко и так пронзительно, словно внезапно благодаря профессору Голикидзе имеет такую возможность, наполняло большим, неясным еще ему смыслом все окружающее.

Однажды на рассвете Бадри пошел в горы вместе с егерем Одинцовым. Егерь – мускулистый и загорелый, еще не старый, но заметно седой – напоминал Соколиного Глаза, героя книги, которую не так давно взволнованно читала вслух в их палате тетя Марго. Полный достоинства и самообладания, с верным карабином за плечом, егерь двигался меж деревьев легко и неслышно, как барс. Восхищенный Бадри едва поспевал за ним. Казалось, они пробираются сквозь девственные чащобы Северной Америки по едва заметным следам кровожадных гуронов. Во второй половине дня достигли вершины горы. Хвойный лес сменился обширным альпийским лугом, покрытым травой, злаками и цветами. Белые зонтики борщевиков, желтые цветки лилий, розовые ветки рододендрона, высокотравные колосья ржи. Одинцов устроил привал. Развел костер, достал из охотничьего рюкзака мясо дикого кабана, замоченное в уксусе. Нарезал кусками, насадил на обструганные веточки и приготовил шашлык.

Запах жареного мяса щекотал ноздри.

Бадри случалось два или три раза бывать с отцом в ресторанах, но сейчас он навсегда уверился, что изысканные блюда дипломированных поваров не могут соперничать с шашлыком из кабаньего мяса. Шашлык был вне конкуренции уже потому, что приготовлен на вершине горы.

– Вкусно? – спросил Одинцов.

– Очень.

– Это горы аппетит нагоняют. Тут сухая корка пирогом кажется.

Немногочисленные домики Загедана едва просматривались. Зато позади, совсем рядом, на первый взгляд, вырастали закованные в ледяной панцирь хребты. Холодное дыхание ледников ощущалось на лицах. Тем приятнее посидеть у костра рядом с сильным и мужественным человеком, так похожим на героя Фенимора Купера.

– А там вы бывали? – Бадри показал на ледники, которые гипнотизировали его жадный взгляд белизной и блеском. Пламя костра опалило шерсть свитера, и Бадри отдернул руку.

– Бывал, – нехотя ответил егерь. – Там, в толще льда, альпинисты до сих пор тела солдат находят. Бои тут шли страшные. Немец в Закавказье со всех сторон рвался. Но бесполезно – наши стояли насмерть. Тогда, наверное, везде так было.

– Вы тоже воевали?

– Молод был, не довелось. А вот пекарь – тот возил бойцам продовольствие на осликах.

– Пекарь? – удивился Бадри. – Его же раскулачили, забрали имущество, сослали сюда. Или нет?

– Да уж, конечно, не сам приехал, – усмехнулся Одинцов. – Но ведь он русский человек! Мужчина, брат, должность ответственная. Вопрос стоял жестко: кому жить на этой земле? И нам не время было сводить между собой счеты.

Бадри растерянно кивнул. Он впервые сталкивался с подобным случаем и смутно догадывался, что поступки людей определяет их нравственная сила, именно она помогает человеку выстоять. Представил кряжистого старика, который смотрел на мир исподлобья, но сумел пересилить обиду, когда жизнь потребовала от него решения.

– А ведь он мог отыскать в душе оправдание, если бы поступил иначе? – проговорил Бадри, с напряжением глядя на егеря.

– Никогда! – яростный тон Одинцова отметал всякие сомнения. – Никогда, даже в душе своей, человек не отыщет оправдания предательству.

В одиночестве странствуя по горам, можно успеть передумать о многом. Мировоззрение Одинцова было на редкость цельным. Но Бадри, как типичный молодой человек, обладал повышенным оппозиционным чувством и не мог сразу согласиться с мнением собеседника. Внутренне Бадри соглашался с ним, признавал правоту, но ему требовались дополнительные доводы, чтобы уметь потом отстаивать то, что становилось его собственным убеждением.

– А чувство самосохранения? – возразил Бадри. – Оно-то есть у всех.

– У всех, – согласился егерь. – Природа распорядилась мудро. Но даже перепелка, рискуя жизнью, уводит хищника от гнезда, от потомства. Человек же сознательно отбрасывает чувство самосохранения и ставит на карту свою жизнь, если от этого зависит жизнь других людей.

Одинцов поворошил прутиком притухший костер. Синеватые огоньки заплясали на подернутых пеплом угольях.

– Как-то сбросили десант в помощь защитникам перевала. Дело было на рассвете, дул ветер с гор, и весь десант снесло сюда, в наше ущелье. А вон оттуда, – егерь показал на одинокую ленту дороги рядом с Лабой, – на транспортерах и мотоциклах на перехват шли немцы. Техника у них сильная, что там говорить. Они даже канатную дорогу умудрились провести в здешних местах. Но война, брат, не прогулка. Уходить нашим надо было немедля. Пекарь вызвался довести десантников до перевала. Требовалось прикрыть отход. Осталось трое добровольцев.

– И что?

– Вон там памятник им, – Одинцов показал вниз, вправо от Загедана. – Он очень маленький, отсюда не видно.

И Бадри с заколотившимся сердцем представил группу десантников. Они чутко прислушивались к отдаленному гулу немецкой колонны. Шум Лабы на перекатах приглушал доносившиеся звуки и мешал определить точную скорость продвижения врага, но всем казалось, что они приближаются слишком быстро. «Добровольцы есть?» – спросил командир. Трудно оторвать от земли потяжелевшие ноги, шагнуть вперед, отделить себя от сплоченной группы. Но кто-то должен принять непосильную ношу, остаться здесь и жить как можно дольше. С каждым мгновением их обреченного бытия возрастают шансы товарищей уйти от преследования...

Они шагнули вперед, заведомо зная, что коротким «я» подписывают себе смертный приговор. Командир торопливо взглянул на циферблат, следовало что-то сказать, но все слова разом утратили ценность, и командир просто поблагодарил их: «Спасибо, бойцы. Задача ясна?» – «Продержимся, товарищ лейтенант, – ответил один из них, провожая взглядом немецкую сигнальную ракету. – Не скоро они тут прорвутся», – и стал беспокойно-живо оглядываться вокруг, выискивая наиболее выгодную позицию для отражения предстоящей атаки.

Группа ушла.

Успели ли они пожать руки, обняться? Вряд ли.

Трое десантников выбрали места вдоль тропы, поудобнее разложили ручные гранаты и запасные магазины. Плотно прижались к влажной утренней земле. Они могли не опасаться простуды. Болезнь попросту не успела бы их настигнуть. Голоса рослых спортивных парней из дивизии «Эдельвейс» приближались.

Бадри огляделся. Со стыдом вспомнил он, как несколько дней назад окружающий пейзаж представлялся совершенно иной, далекой планетой, а не уголком родной страны.

Он повернулся к егерю.

Неподвижный егерь зорким прищуром вглядывался куда-то.

– Что? Что? – встревоженно спросил Бадри. – Что там?

Одинцов протянул бинокль.

На соседней горе, на кромке ледника, нервно пробуя блистающую твердь копытцем, стоял гордый красавец тур, откинув голову, украшенную саблевидно изогнутыми рогами. Ниже, среди низкорослого горного кустарника, замшелых первобытных валунов и островков изумрудно-праздничных пихт, резво двигалось небольшое стадо.

– Ух ты! – невольно и радостно вырвалось у Бадри. – Это тур им сигнал проблеял.

– Туры не блеют и не мекают, – возразил егерь.

– А как же тогда?

– Они свистят хриплым простуженным свистом или рогами перестукиваются.

– Ни фига себе! – сказал Бадри.

Не зря учился он в средней русскоязычной школе имени Менделеева, расположенной в районе 31-го завода. Умел чертенок весьма кстати ввернуть что-нибудь этакое по-русски!

IV

Отец работал с таким напором и удовольствием, что через две недели сделал десять хороших рисунков и попросил Бадри снести их на почту. Бадри завернул рисунки в газету и спокойным неутомительным шагом пошел по обочине дороги. За ним увязался исхудавший беспризорный пес Тарзан. Но вскоре Тарзан отстал и побежал к реке, где егерь Одинцов ловил форель со своим сыном Мишуткой.

Идти надо было в Пхию – крупный оживленный поселок в девяти километрах от Загедана. Машины ходили редко, но Бадри это не огорчало. Кому охота в погожий осенний день трястись на зыбких досках кузова и больно биться о его борта?! Он благополучно дошел до Пхии, сдал рисунки на попечение почтовых работников и пустился в обратный путь, ощущая безмятежное спокойствие в связи с выполненным поручением.

И снова его сопровождал звучный монотонный шум Лабы.

Внезапно по вершинам деревьев скользнул, нарастая, резкий порыв ветра, и Бадри услышал, как медленно и протяжно скрипнули рассохшиеся стволы-великаны, будто несколько стариков, кряхтя, присаживались на камни у ворот, чтобы поговорить о прошлом. Но небо было чистое, голубое, сверкающее, и, быть может, поэтому порывы стихли так же неожиданно, как и возникли.

И тогда Бадри замедлил шаг. Ему вдруг показалось, что он понял, в чем заключено бессмертие. Он как-то особенно остро чувствовал величие осеннего леса, окружающих гор... Он подумал, что вчера этой дорогой шел кто-то другой, и этот незнакомый ему «кто-то» видел и чувствовал точно так же, как он, Бадри. А тысячу лет назад здесь стоял совсем другой человек, и с ним было то же самое. И он понял, что смерти нет, раз он видит и чувствует то, что чувствовали до него и что будут видеть и чувствовать после...

Это открытие наполнило его не знакомой до сих пор радостью. Ему хотелось на всю жизнь запомнить и сохранить в себе это чувство, потому что когда-нибудь оно обязательно повторится в ком-то другом, и это будет он, Бадри. Ему хотелось улыбаться, но глазам было горячо от слез.

– Как это хорошо, – тихо произнес он.

И благодарил кого-то за это. Вернее, он бережно нес в себе это незаметно зародившееся чувство благодарности за озарение, за полное слияние с природой. И как бы краток ни был этот миг, Бадри сумел полностью проникнуться им.

А слева у дороги стоял памятник десантникам – маленький жестяной голубой конус с красной звездой. Они погибли давно, но сейчас Бадри ощущал волнующую связь между собой и погибшими десантниками. Его окружала та же природа, которую видели они в последний миг своей жизни. Но его-то жизнь продолжалась. Продолжалась вместе с этим лесом, горами, небом и ветром. Он жил сейчас вместе с ними, тремя советскими парнями, давшими здесь последний бой, и разница между ними была только та, что его бои впереди.

Он словно брал сейчас на себя сокровенные обязательства и мог потом забыть их, и никто бы не обиделся, потому что тут не было свидетелей кроме солнца, гор и маленького жестяного конуса у обочины узкой дороги, но как бы он чувствовал себя после этого? Как?!

V

А потом погожие дни кончились. Солнце спряталось в облаках. Осень, до сих пор робкая, задушевная, обнаружила нрав и силу. Зарядили холодные дожди. Отец и сын быстро собрались и уехали в дощатом фургоне почтовой машины.

Их провожал пекарь. Он стоял в стороне от дороги под старым орехом, наброшенная на плечи плащ-палатка делала фигуру квадратной. Влажная пелена скрыла горы и лес.

– Быть добру! – последние слова пекаря.

В углу фургона сидели две женщины из Пхии, придерживая большие плетеные корзины, повязанные чистенькой белой материей. Женщины всмотрелись в лица новых попутчиков. Моментально отнесли их к разряду бедолаг-туристов. Всполошились:

– Озябли-то как, жалкие!

– Непривычны к нашей осени.

– С непривычки и приболеть недолго.

– Ох, не говори, кума! Скверное дело.

С радушием раскрыли корзины, извлекли малину, яблоки, мелкие орехи. Наперебой, отгоняя одобрительными улыбками общее смущение, принялись угощать отца и сына.

Возбужденно шумел дождь, перекрывая однообразный говор Лабы. Муторно, с надрывом работал старенький мотор. В особо размытых местах машина долго буксовала. На дороге стояли глубокие лужи, по которым с упоением били крупные капли дождя.

Бадри уезжал без сожаления, потому что ехал в большую жизнь, полную счастья, работы, учебы и огорчений.