Рядовой Худайбердыев (Записки сержанта Советской армии)

Смуглый щупленький маленький солдатик. Сильно перехваченная в талии большого размера гимнастерка, болтающиеся в трубах голенищ огромных сапог худые ноги.  Нескладно поднятая к пилотке и развернутая в генсековском приветствии, ладонью вперед, рука. Невнятный русский: «Товарища сыржанта…».

Рядовой первого года службы Худайбердыев. С самого начала службы ему катастрофически не везет. Не везет ему, но это невезение бьет по мне взысканиями начальства. Смотрю на Худайбердыева со смесью сожаления, сострадания и тихой ненависти.

Знакомство

Неприметный он, этот самый рядовой Худайбердыев. На первой зарядке я даже не обратил на него внимания. Ничем он не выделялся, стоя на левом фланге. Бодро отбежав за взводом три километра, подталкивая отстающих кулаком в затылок, прогнал охающих мужиков через спортгородок и построил их перед цепью турников.

– Бойцы! – сказал я, подходя к перекладине, играя грудными мышцами и бицепсами.

Сзади меня тронули за плечо:

– Товарища сыржанта…

Весь устремленный вверх и внутренне работая на перекладине, повернулся на голос. Лицо рядового Худайбердыева было полно печали. Подобное скорбное выражение можно видеть только у бродячих собак. Перед собой он держал растопыренную правую руку. Еще не понимая, в чем дело, я продолжал свою песню, вылившуюся в командирский рык:

– Иииииии… делайййй… раааааз… – увидел большой палец рядового, болтающийся на тонкой жилочке…

– Делай два… – выдохнул я хриплым полушепотом.

На счет «три» меня не хватило. В этот момент с пальца на снег упала черная крупная капля…

Из состояния шока меня вывел полузадушенный, умоляющий шепот бойцов, зависших в позиции «два» под перекладинами. Перед моими глазами промелькнули мечты о быстром уходе на дембель, лето, мама с папой, мягкие и нежные губы некоей абстрактной девушки. Ухнуло и заныло сердце.

– Идиот, – зашептал я горячо. – Как? Как ты это сделал?!

Худайбердыев молча показал на стоящую с краю спортгородка штангу в ограничителях. Залопотал, срываясь на свой язык.

– Он поскользнулся, – проговорил левофланговый. – Мы его подначили. Ну сказали, что, мол, дохлый ты. Он и полез.

– Бегом, – скомандовал я, – в санчасть. Ты, – указал на бойца, – сопроводишь, и чтобы ни одна пушинка. Придерживайте его на гололеде, убьется к черту!

В голове шумело, сосало под ложечкой, когда вел взвод в казарму. Молча выстоял под шквалом упреков командира взвода, потом ротного. Комбат вкатил три дня ареста «за недоведение до сведения личного состава правил техники безопасности при занятиях в спортивном городке».

Канава

– Татарин! Возьми трех бойцов. Около кочегарки нужно выкопать траншею. Вот размеры. Потом придут бойцы, вварят трубу, закопаете. Ребят возьми из тех, кто похилее, пусть работают!

Отобрал людей и, саркастически хмыкнув, добавил к выбранным двоим Худайбердыева.

Траншея получилась большой и глубокой. Стало жарко. Разделись по пояс, аккуратно уложив гимнастерки, ремни и пилотки на край ямы. Передо мной, еле шевеля худыми лопатками, ковырял глинистую землю ломом Худайбердыев. Я беззлобно шлепнул его ладонью по спине:

– Ты острием бей в землю, боец, что ты ее ковыряешь…

Мгновенно развернувшись, он с размаху всадил острие лома мне в ногу.

– Ох, ё… Ты что, гад, делаешь?! – взревел я от боли и, перехватив черенок лопаты, замахнулся.

Сквозь боль и туман от слез я увидел несуразное, вжавшееся в глинистую стенку тело и преданные, полные скорби большие карие глаза:

– Товарища сыржанта…

– Что, идиот? – прошипел я, приседая на дно траншеи, приноравливаясь стянуть сапог.

– Ваш приказаний выполнил!

– Господи! -  затосковал я душой. – Придурок, тащи сапог, посмотрю, что от ноги осталось…

Он прислонил тяжелый лом к стенке, присел на корточки.

– Ты что! – взревел я вновь. – Куда за носок тянешь? Хватай за каблук и тяни.

Он дернул. От боли свой крик я слышал как сквозь вату. Последнее, что я увидел, был падающий на меня лом.

– Товарища сыржанта спит, – услышал я, когда ноющая боль в ступне вернула меня в сознание. Попробовал сесть и сразу же пожалел об этом.

– М-м-м-м… – схватившись за шишку на лбу, попытался преодолеть туман и взрыв боли в голове. Сержант роты обслуги с интересом посмотрел на меня.

– Что это с тобой? – участливо-гадко поинтересовался он.

– Производственная травма, – сердито пробурчал я. – Давай, Миша, вваривай трубу, мне в санчасть надо. Этот сын нерусского народа ногу мне разбил.

Мы оба посмотрели на опухшую синюю ступню.

– Чем это он тебя? – все так же участливо спросил меня Мишка.

– Ломом! – просипел я, прикладывая медную бляху к шишке, на ощупь занимавшую половину лба.

– Ты его удави, а то он тебя убьет когда-нибудь, – вдруг предложил Мишка, вспомнив историю со спортгородком. – И закопай тут, а потом в розыск подадим, скажем, что сбежал, дезертировал.

– Товарища сыржанта… – глаза Худайбердыева наполнились слезами.

Мне опять стало стыдно, и кровь прилила к голове.

– Вари ты трубу! Не могу больше, Миша, мне в санчасть надо.

Через час, бодро работая худыми руками и мелькая выступающими лопатками, троица стала забрасывать траншею. Я сидел в теньке и, потягивая холодный чай из чайника, пришел к мнению, что, в принципе, все не так уж плохо. Полежу пару недель в санчасти, отосплюсь, щеки наем.

Уже весело я добродушно рыкнул:

– Все, бойцы, одеваться и в казарму.

– Товарища сыржанта, мы мой рубашка закопали…

Я взорвался:

-  Как закопали? Ты знаешь, что со мной старшина за нее сделает?

Ответом опять были глаза – карие, мягкие, молящие, преданные и влюбленные.

Я обреченно махнул рукой:

– Раскапывайте! – осторожно сел обратно.

Неподалеку слышалась песня бойцов, идущих на ужин.

Окно

Через три недели, осторожно припадая на еще побаливающую ногу, поднялся я на третий этаж казармы. Улыбающийся дневальный:

– Здравствуйте, товарищ сержант!

Зло ему в ответ:

– Пуговицу застегни, солдат! Кто в наряде?

– Старший сержант Романов, я и Худайбердыев.

Я пошатнулся. Дневальный подхватил под руку:

– Что с вами, товарищ сержант?

– Ничего, – я приклеил на лицо улыбку, – уже ничего.

Оторвав его руку от локтя, похромал к кубрику своего взвода. Сел на кровать, протянул руку к дверце тумбочки, чтобы достать оттуда последние письма и замер.

Положив голову на подоконник, неудобно лежа на согнутых руках, водя во сне худыми плечами, причмокивая и сопя, слюнявя во сне красную повязку с надписью «Дневальный», спал Худайбердыев…

– Худайбердыев! – заорал я.

Спит. Он спит. Он не просыпается. Он… В глазах потемнело и, нащупав табуретку, я кинул ее в эту ненавистную голову с оттопыренным ушами. В остановившемся времени я видел траекторию ее полета. Мелькнуло с тоской: «А ведь на спутник похожа в полете. А если попадет?!».

Не попала.  Ура! Промахнулся. От звонкого грохота стекла Худайбердыев вскочил и, стоя в потоке стеклянных осколков, ошарашенно стал застегивать воротничок.

Я упал на кровать и, зажмурясь, лежал до крика обалдевшего дневального:

– Рота! Смирно!

На пороге казармы стоял командир части, держа в руках злополучную табуретку. На стандартный доклад дежурного по роте: «За время вашего отсутствия происшествий не случилось. Рота находится на обеде!» в ответ услышал рев:

– Происшествий нет? Кто кинул табуретом и разбил окно?

Я глубоко выдохнул, сделал шаг вперед и тихо сказал:

– Я!

Полковник осекся и тихо спросил:

– Сержант, а зачем вы это сделали? – акцентируя вопрос на словах «вы» и «сделали».

В ответ я невнятно промычал:

– Муху увидел.

Склонив голову набок, комполка сказал все так же тихо:

– Десять суток ареста. – И взревел: – Немедленно!

Все десять суток на губе я смеялся. Мне таскали жареную картошку и горячий чай. Ко мне приходили поболтать. Но при слове «Худайбердыев» я начинал тосковать, впадал в прострацию, потом громко и страшно смеялся, глядя невидящими глазами в покрашенный ядовито-зеленой масляной краской потолок. Пришел начальник медицинской службы, осмотрел: «Здоров, только с нервами что-то».

Стрельбы

Зачет. Ночные стрельбы у сержантов. Я вздрагиваю и начинаю дергать щекой, когда мне на подсветку назначают Худайбердыева.

Заметив мою дергающуюся щеку и судорожно прижатый к груди автомат, командир роты примирительно говорит:

– Ладно, ладно, меня будет подсвечивать. Ты Ерофеева возьми.

Бегу в темноте. Из-за спины раздается шипение, и ракета, описав дугу, освещает мой сектор, выхватывая полигонные кочки, бугорки с кустами и четко проявившиеся из темноты поясные и грудные фанерные цели.

Увлекаюсь процессом, пускаю по ним трассера и не сразу замечаю, что огонь веду один. За моей спиной все бегут куда-то к краю поляны, где прыгает, размахивая руками, человеческая фигура в ореоле ярко горящей за спиной ракеты. Фигуру сбивают, накрывают шинелями, из-под которых доносится дикий, страшный вой обожженного человека. Бегу со всех ног, чувствуя сердцем недоброе. Меня догоняет взводный и, зло поводя ноздрями, бросает мне:

– Худайбердыев ракетой комроты в спину засадил. Сейчас огребем с тобой!

Стоим как два нашкодивших мальчишки перед комбатом. Ругательные слова он заколачивает в наши головы как гвозди. Происходящее меня мало интересует. Я отрешен и спокоен, но комвзвода это в новинку, и он все время порывается вставить слово. Комбат не слушает его и завершает великолепнейшую тираду двумя строгачами и лишением меня звания старшего сержанта за плохое обучение личного состава.

Граната

– Почему рядовой Худайбердыев не имеет отметки о принятом зачете по обкатке гранатами? – спрашивает нас комбат.

Ротный еще лежит в госпитале, и подобный вопрос задать мне и комвзвода может только комбат. Мы одновременно вздрагиваем, я начинаю массировать подергивающуюся щеку, а старлей делает умоляющее лицо. Его глаза приобретают знакомое мне выражение глаз рядового Худайбердыева.

– Това-а-а-рищ майор, – канючит командир взвода, – разрешите...

– Товарищ старший лейтенант! – я с интересом смотрю на раздувшиеся крылья майорского носа, и мне кажется, что я вижу в ноздрях ревущее голубоватое пламя, как на горелке автогена. – Не пререкаться! Человек должен уйти в войска полностью обученным. Выполнять. Два дня срока вам даю.

Замираем по стойке смирно, разворачиваемся синхронно и выходим. За порогом кабинета доходит смысл сказанного комбатом, и меня начинает трясти крупная дрожь. Лицевые мышцы расслабляются, и на лицо наползает проклятое умоляющее выражение.

– Товарищ старший лейтенант, – с этим идиотским выражением и трясущимися губами, – как же нам его… Кому ж на себя брать такое?

– Тебе, Татарин, тебе и только тебе… Сегодня давай учебными, завтра дадим ему РГД-5 кинуть. Ничего, – успокаивающе хлопает он меня, гладит по плечу и быстро, как бы стыдясь своего бессилия что-либо изменить, уходит.

В мою душу закрадывается холодная злость, и я даже начинаю насвистывать «Прощание славянки» для дальнейшего возбуждения ярости. Иду в роту, беру запалы, учебную болванку, помощника, Худайбердыева, и мы направляемся в тир.

На мое удивление, Худайбердыев все понимает и кидает гранаты лихо и, в общем-то, на приличную дистанцию. Прогоняю его через все упражнения, и с веселым настроением мы возвращаемся в казарму.

– Как Худайбердыев? – спрашивает меня старлей.

– Представляешь, ничего не случилось! Он даже никому по голове не попал! 

– Ну вот видишь, – расцветает командир, – а ты нюни распустил. Ну ладушки, завтра один раз кинуть, и все!

Кинули. Из поясного окопа. Худайбердыев взял кругленькое тельце в правую руку и потянул кольцо. А усики разжать забыл. Тогда, держа в левой кольцо, он правой их разогнул, и тяжелая граната соскользнула с кольца. Раздался щелчок предохранителя, и эргэдэшка упала нам под ноги в окоп. Худайбердыев завизжал.

Это был неординарный, раздирающий душу и голову визг. От визга у меня сразу помутилось в голове и заложило уши. На грани сознания я успел выпрыгнуть из окопа, одной рукой выдернуть визжащего Худайбердыева и упасть на него сверху. Из окопа плеснуло жаром, землей и осколками. Отбарабанили по каске и спине камушки и песок. Оглохший, я встал и начал отряхиваться, глуповато улыбаясь дрожащими белыми губами. Поднял на ноги Худайбердыева, стараясь не смотреть в его виноватые глаза.

Подбежали офицеры. Заорали на нас, оглохших и перепуганных. Я обреченно махнул рукой и пошел на трясущихся ногах к фельдшеру:

– Слушай, Димка, что-то сердце у меня сдавать стало. Плесни мне чего-нибудь?

Тот молча протянул кружку со спиртом и все же не удержался от вопроса:

– Худайбердыев?

Я, пережидая накатившую спиртовую судорогу, зажмурившись и впившись носом в рукав, кивнул. Он, сочувственно вздохнув, налил еще.

Кухня

– Зна-а-а-чит, так, товарищи бойцы! Заступаем в суточный наряд по кухне согласно распределенным рабочим местам. Хочу напомнить, что подчиняетесь и принимаете приказания лично от меня. Всем понятно? Разрешаю отдыхать.

Суточный наряд по кухне. Для сержанта милое время. Весь день контроль, бачки, мойки, пышущая паром и жаром кухня. А вечером, пока бойцы домывают залы и посуду, банька в местной кочегарке, вареная картошка с жареной рыбой и чай со свежеиспеченным хлебом и сливочным маслом. Вот и все, конец наряда.

Взвод выходит строиться под летнее звездное небо. Усталые бойцы, негромко переговариваясь, докуривают.

– Взво-о-од, рассчитайсь!

– Первый, второй… двадцать восьмой...

Стоп. Двадцать девятого нет! Сердце замирает на вздохе, бухает с перебоями, мысли испуганно роятся в голове: «Худайбердыев… Где он? Что случилось?!».

Рассыпались по столовой. Нет. Вокруг здания тоже нет.

– Сбежал, дезертировал!

Стали опрашивать поваров. Видели с вольнонаемной, просила помыть помещение с ваннами для чистки картофеля. Бегу к овощному цеху. С ходу ногой дверь и врываюсь в облако хлора. Сразу начинает резать горло и глаза. Сквозь химический туман, задыхаясь и кашляя, вижу силуэт упавшего в ванную человека и, ухватив его за поясной ремень, тащу в коридор. В коридоре принимаемся откачивать. Постепенно Худайбердыев приходит в себя, открывает глаза:

– Товарища сыржанта…

Я отворачиваюсь, смахивая злые слезы.

Худайбердыева расспрашивает комвзвода, потом его увозят куда-то на «скорой помощи». Лейтенант трогает меня за плечо:

– Не расстраивайся, Татарин! Ты ни при чем, его бабка попросила помыть там, – кивает головой в сторону выбитой двери. – Высыпала по ведру хлорки в каждую ванную и ушла. А чтобы он не сбежал, закрыла на ключ.

Я глухо спросил:

– Что с ним?

– Ожог легких и отравление. Месяца четыре проваляется в госпитале, а там сразу комиссовывать будем!

***

Так и случилось. Через четыре месяца я впервые спокойно спал всю ночь, не вздрагивая, не вскрикивая и не просыпаясь до команды «Подъем!».