Багама-мама

Лев Пирогов

Родился в Ставрополе, окончил Ставропольский педагогический университет (ныне СКФУ). Переехал в Москву и в течение долгого времени был сотрудником «Литературной газеты», где занимался литературной критикой. Ныне главный редактор журнала «Литературная учеба». В качестве сочинителя (а не критика) прозы публикуется впервые.

Был у нас такой мальчик – Пыкич его все звали, а кто не боялся – Шакал. Он дикий был – морда обветренная, волосы выцветшие, глазки маленькие, нос картошкой, никакой интеллигентности ни в одном поколении. Фамилия его была Смыков, поэтому ударение на «ы» – Пыкич.

В школе Пыкич был редким гостем – по полгода проводил в бегах, потом его ловили и возвращали, а потом Пыкич опять уходил. Место, где его обычно ловили, называлось загадочно и страшно – кошары.

Кошары – это что-то связанное с овцами, навозом и овечьими паразитами. Еще там, на кошарах, живут суровые дядьки с темными копчеными лицами – чабаны. Чабанов не волновало, что учебный год, а у них тут ребенок. Ногти у чабанов толстые, желтые, как копыта. Они курят не болгарские сигареты с фильтром, а всякую дрянь. Пыкич тоже курил всякую дрянь, он начал курить раньше всех в классе.

Пыкичу нравилось на кошарах, нравились чабаны и овцы, а в школе ему не нравилось. Нам тоже не нравилось в школе, но в отличие от нас он мог выбирать, потому что видел другую жизнь. А мы другой жизни не видели.

Когда чабаны уводили отары в степь, Пыкича с собой не брали – там он им был обузой. А на кошарах в это время поселялись бродяги. Пыкич и с бродягами уживался. Воровал картошку на огородах, ловил рыбу, потом жарил и пек в золе. Наверное, ему было хорошо там, как Гекльберри Финну на острове.

В школе с Пыкичем не дружили – слишком другой был. Мало того, что выглядел, как неандерталец, так еще и характер шакалий. Если дрался, то насмерть. Бил, чтобы убить. В общем, не дружили с ним. А он не навязывался. Хотя… Кто знает, что там в душе неандертальской творилось.

Ну вот, а еще был у нас в классе мальчик Олег Митяев. Его правда так звали – Олег Митяев. Он был маленький, похожий на обезьянку, юркий, очень смышленый. Вечно что-нибудь мастерил и придумывал.

У них дома был телефон, потому что его отец работал на серьезном заводе, так он сам трубку параллельную сделал: в одной комнате телефон, а в другой трубка параллельная, берешь - и все слышно.

Дети в тринадцать лет стараются побольше дружить – пробуют, знакомятся, перебирают варианты. Я, например, целых три дня дружил с мальчиком по кличке Хорек, который умел крутить на качелях «солнышко». От него все время так пахло, будто он только что пукнул. Думаете, легко было?

В общем, никто особо не удивился, когда однажды, во время очередного недолгого водворения Пыкича в школу, его заметили с Олегом Митяевым. Хотя, конечно, странная пара. Митяев приличный мальчик, хорошо учится, а у Смыкова даже галстука пионерского нет – отщепенец.

Вот идут домой из школы они. Смыков с выражением тупой сосредоточенности на лице слушает заискивающий оживленный щебет:

– Пыкич, Пыкич, а эту слышал: багама… багама-мама… А, Пыкич?

Нет, не слышал Пыкич «багама-мама» – он в это время овец стриг, чифирь в консервной банке варил.

– Ты что? Это же «Бони Эм»! А абэла-кукарэла? Там негр такой…

Пыкичу надоело уже башкой мотать, но и по глазам видно: никакой абэлы-кукарэлы, никакой аббы, никакого бони эм он не слышал. И вообще, не интересно это ему.

Митяев ошарашен, но не сдается:

– Я тебе поставлю сейчас! Хочешь, Пыкич? Приколешься…

В гости, значит, к нему идут.

Сам-то Митяев жизни своей не мыслил без «записей». Приходишь из школы, родителей дома нет, на кухне горбушку чернухи – чик, посолишь и с ногами, с «Всадником без головы», с хлебными крошками – на кровать. А там рядом магнитофон. Врубаем…

– Freeze, I'm Ma Baker, put your hands in the air, give me all your money!..

Цокающее вступление лихорадит кровь, ударяет в голову. Именно под такую музыку надо читать «Всадника»! Будто бы мустанги скачут по прерии…

– Don't anybody move – your money or your life!

А у Смыкова ничего этого не было. Ни магнитофона, ни записей, ни отца, который мог бы все это купить или принести с работы. У него были покрытые цыпками кулаки, бродяжьи повадки и перешитая из свадебной отцовской рубаха – ветхая, но чистая, пронзительно вопиющая о несчастной материнской любви.

Да, если бы не мамашка – видали б вы его! Мамашка в больничке, ноет. Денег дала, хавки чтобы купил. Ну он затарился тушенкой и блоком «Шипки», только это нельзя хавать, это с мужиками, им. В подвале заныкал. Еще взял чаю побольше, пачку соли, крючки, спички. Хотел ножик складной себе, не хватило. Хреново без ножика. И, главное, керосинку надо, мужики говорили.

Если бы не мамашка – давно б ушел. С мужиками по-настоящему, не то что с этими чиканутыми. Кукарэла, блин… Но перегужеваться надо. Хавки-то теперь нет.

– Пыкич, Пыкич, глянь! Знаешь, что такое? Перископ! Знаешь?.. Я сам по чертежу сделал!

– На хрена?

– Вот глянь сюда! Там внутри зеркальца…

– Ну и че?

– Не, ну прикольно ж… Пыкич, а к контрольной будем готовиться? Не боись, я порешаю, а ты скатаешь! Пыкич, а ты «Капитан Сорви-голова» читал?

Смыков вида не подает, а самому любопытно все-таки. Никогда он в такой богатой квартире не был. Хреновины всякие… Не хило, видать, живут.

– Слышь, а там че?

– Там родителей комната! Пойдем покажу!

Тю, блин... Сколько книжек. На хрена им столько? Сервант с посудой… А вон два ящичка выдвижных.

– Че, телик цветной у вас? Не, на хрен. Че там смотреть…

Однако возле замечательной модели настоящего старинного парусника Пыкич задумался.

– Слышь, а че в воду если – потонет?

– Нет, тут же киль, балласт! Батя в воду не разрешает...

– Че, пахан сам сделал?

– Нет, это подарили ему… Тут все в масштабе!

Пыкич незаметно тронул пальцем маленькую блестящую пушечку. Приклеена, не сдвигается.

– А ты настоящие видел? Ну это… на морях когда.

– Нет, ты что, сейчас уже нет таких!

Пыкич проявил неожиданную твердость:

– Херня, должны быть. Давай в ванну. Полотенцем оботрем, пахан не заметит.

Олег мнется. Хочется угодить другу, развить успех, но запрет…

Смыков еще раз с сожалением поскреб пушечки – ни одна не поддается. Провел пальцем по крошечным балясинкам на корме. Дзынькнул нитяным канатиком – хорошо ли натянут. А если на самом деле? «Не бывает»… Игрушечник.

– Ладно, короче. Ты это, слышь, похавать есть че?

Митяев рад отвлечься от опасного для дружбы фрегата:

– Конечно, Пыкич! Я щас!

Убежал в кухню, в холодильник полез. Громыхает кастрюлей. Притих… шухер? Нет, спичкой чиркает, газ зажег. Еще что-то… наверное, пакетом хлебным шуршит. Никак… Заперто, что ль? Давай, давай… Вот.

– Пыкич, котлеты! Тебе греть? Пыкич?.. Ой… а ты что, пошел?

– Ну-к покажь. На хрена вам столько?

– Мать на неделю готовит… Пыкич, ты что, уходишь?!

– Обожди. Слышь, это… Давай я лучше с собой возьму. Пополам – понял? Вам и мне. У меня – понял? – мамашка в больнице. Хавки нету, короче.

– Ой, Пы-ыкич… Что, в натуре? Конечно… Глянь, стоко нормально? Я в пакет положу…

– Пофиг. Ты это – понял? – позырь, крупа, может, какая есть.

– Конечно! Сейчас! Вот, глянь, рис, гречка… Только мало… А картошки не надо?

– Не... Мука есть?

– А сахар не нужен, Пыкич? Пыкич, а зачем мука? Ты печь умеешь? А чем мама болеет?

– Тебя не колышет. Все, я погнал, короче.

– Так рано? А завтра после школы?

Но Смыков уже гремел вниз по лестнице, прижимая к себе набитый, незастегивающийся портфель.

– Давай завтра опять, слышишь, Пыкич? Мы же записи не послушали…

Назавтра Смыков не появился. «У него мать болеет!» – вякнул было Олег на перекличке, но классная только рукой махнула. Хоть бы уж скорей в интернат забрали – дождутся ведь, что прибьет или ограбит кого! А виновата будет она… Нервов никаких нет.

Пыкич вышел в ночь и утром был уже далеко. В двух перевязанных веревкой наволочках, набитых припасами, лежали два шерстяных одеяла, котелок и солидный складной нож. Мужикам на керосинку пятифан нес, а то много тащить. Или пускай пропьют. Он все равно уйдет. Повяжут на кошарах, а ему назад ходу нет.

Из взятых вчера в серванте у Митяевых денег осталось еще почти тридцать рублей. Часть заныкал в ботинки, часть за подкладку и под спичками в коробок заложил. Еще пришлось в серванте оставить, чтоб не сразу заметили.

– What’s the matter with men today? Six beautiful roses and nobody to pluck them… It’s a crying sha-а-аme!

К полудню Пыкич дошел до дачек, что за Немецким мостом. Осмотрелся из леса – никого. Сиганул на ближнюю, нахавался редиски, чесноку, прилег отдохнуть. Закурил «Шипку».

Больше он дураком не будет, нельзя ему. Все продумано. Будет осторожно идти, может, даже и ночью. Останавливаться на дневки, рыбу ловить. Через месяц-полтора дойдет до гор, там уже далеко, можно не ныкаться. Да и не от кого. А в горах тоже рыба есть, мужики говорили – форель. На пчелу берут. Еще гнезда птичьи, грибы. Как идти, он знал – на самые высокие горы все время держишь, лишь бы прямо, вдоль рек не сворачивать. Через самые высокие перейдешь, а там все.

Там – море.

И так хорошо стало от этой мысли, что не вытерпел, еще одну закурил.

Пыкич не видел моря, но был твердо уверен: там у него начнется другая, настоящая жизнь. К рыбакам пойдет, будут сетью ловить. Всякие острова… это…

Пыкич не знал, что пальмы называются пальмами, но почему-то хорошо представлял их себе. Такие… зеленые, как лопухи… нет, посветлее. Как картошка, если в ней на земле лежишь и вверх смотришь на листья.

И солнце светит сквозь них.

* * *

Осенью нам сказали, что за воровство и бродяжничество Смыков помещен в колонию для несовершеннолетних. Что это позор для класса и что на совете дружины будут разбирать пионерскую работу в нашем отряде. Чтобы мы имели в виду и делали выводы. А какие выводы?

Может, и не поймали – так, врали нам в воспитательных целях. Никто же его с тех пор больше не видел. Даже и после школы.