Молитва юности

Отец мой умер в феврале 1953 года, тогда же, когда и «вождь народов». Мама ушла на пенсию в 1958-м, как только ей исполнилось 55 – не могла больше терпеть воздух интриг и зависти «родной» коллегии адвокатов. Так что материальной помощи ждать было неоткуда. Слава богу, нашлась работа: бери больше – кидай дальше.

Дневная норма для одного грузчика составляла 20 тонн ручной погрузки: погрузи, отвези, разгрузи и сложи в штабель – на хлеб с маслицем заработал. Однако сначала пришлось туго: с непривычки к физическому труду все мышцы аж пищали. Если бы не напарник Николай, по прозвищу Микула Селянинович (при средненьком росте и плотности он обладал невероятной силой), я бы вообще не потянул. В первый же день работы прибил пальцы правой руки чугунной чушкой 80 килограммов – кожа повисла клочьями, кровь вспыхнула, как праздник, яркими струйками. Грузчики окружили, как волки. Смеялись. Обсуждали: «Ты что, перепил что ли?». Только Николай подошел, молча взял очередную чугунную чушку килограммов на девяносто, показал, как за нее ухватиться, как взять на колени, на живот, на грудь, как потом, поддав грудью, выпрямившись, забросить чушку с ходу в кузов самосвала. В его руках грузная штуковина показалась перышком, песчинкой.

Попробовал прием Николая. Дело пошло веселее. Грузчики, наоборот, заскучали, разошлись по делам.

Николай как-то мимоходом бросил: «Будем на пару работать: с тобой проще – не суетишься, не психуешь, не болтаешь». И все равно к концу недели я «дошел»: спину ломило, в глазах огненные круги, в голове почти потеря сознания. Делали последний рейс перед выходными. Надо было как-нибудь дотянуть до гудка. Кое-как догрузил машину. Глянул на рессоры машины: они почти разогнулись, кузов едва не сел на колеса. Стало быть, пятитонка загружена «с головой».

С трудом влез на свое место в кузове. Почти потерял сознание. Понял, что болен. Поехали. Николай спокойно дымил цыгаркой. Я умирал.

Чтобы не упасть со скамьи, вцепился в дубовую доску руками. Неясно, откуда и почему потекли слова, забормотались строки:

Печальный демон, дух изгнанья,

летел над грешною землей...

Каким-то образом в ту пору поэму Лермонтова я знал наизусть. Слова текли и текли, нежно, каплями остужая гудящее сознание.

– Ты что, молишься? – удивленно спросил Николай.

– Молюсь...

Тех дней, когда в жилище света

блистал он, чистый херувим,

когда летящая комета

улыбкой ласковой привета

любила обменяться с ним...

Домой я все-таки добрался (я снимал угол у тощей, немощной, добросердечной казачки Марии). Упал на кровать, где вместо сетки лежали сосновые доски, застеленные тонким тюфячком, и с наслаждением потерял сознание.

Проспал сутки. Потом Мария накормила меня жиденьким супчиком. Напоила горячим травяным чаем с краюшкой хлеба. Так что к понедельнику я почти оклемался…

А там втянулся. Окреп. Работа уже не казалась слишком тяжелой.

Было даже приятно устать всем телом. А потом, после работы, нажраться в столовке как следует – двойными порциями первого, второго и третьего. А потом топать домой в блаженной истоме, ни о чем не думая, день за днем...

Правда, на следующий год Никита Хрущев решил поднимать в стране химию, и нас, вечерников, перевели на дневной факультет химфака, дали приличную стипендию, места в общежитии. И пошла совсем другая, студенческая сумбурная жизнь...

Только теперь, оборачиваясь на ту «молитву» в полубреду – по Лермонтову, я вдруг осознал, что, пожалуй, все поэтическое творчество Михаила Юрьевича и есть молитва одинокого, тонкого и пылающего юноши в огромном враждебном мире. Юноши, у которого отняли отца, мать, дружелюбных товарищей, внятное будущее – все! Осталось одно – неотъемлемое:

Ночь тиха.

Пустыня внемлет Богу.

И звезда с звездою говорит...