Доля русская

Нам не хватает часто доброты

Естественной, правдивой и земной,

Как аромата луговой травы,

Что мы вдыхаем позднею весной.

Решил Санька-тракторист, что живет рядом с Иваном Егорычем, купить у него баян. А у Егорыча недавно увели корову со двора. Вроде бы его собутыльники. Запил баянист с горя после кончины жены. Запил по-русски, без остановки. Пьянка-то круговертит. На дно тянет. А был сосед баянистом знатным. В сельской школе-музыкалке работал. Хоть и без диплома. На баяне играл как бог. Еще сызмальства был пристроен к этому инструменту. С лета на слух любую мелодию схватывал. Но в этот звук обязательно добавлял свои баянные перезвоны. И обогащалась такая мелодия. Любая песня приобретала свой говор: протяжный и задушевный, колокольный вроде. Бесконечный и такой цепляющий. В любом звуке баянист искал и находил потаенный смысл и назначение.

– Главное, – любил повторять мастер, – напевность. Без нее песня мрет. Не запоминается. Как пролетная птаха-пискуха.

Об этом думал Санька-трак­торист. Случалось ему заглядывать в музыкалку к сыну. Сам-то недотянул до нотной грамоты, хотя играл на гармони. Все обмозговал расчетливый Санька. Но, как толкуют в народе, кто тропинку просекает, тот по ней и плутает. Все просечь невозможно. Обязательно в любом деле выпрыгнет на твоей тропке незапланированная блоха. Кусать начнет. И сколько ни чешись, сколько ни матерись, дело твое, милок, к прогару идет. Но иногда эта закавыка блошиная, что не запланирована, и на пользу. Об этом не берутся судить люди, но исстари догадываются и опасаются такой закавыки блошиной. Потому, где гладко и сладко вначале, опосля горько и очень погано бывает. Порой даже невмоготу.

У Саньки такие передряги вроде не случались. Крепко думал он, прежде чем расстаться с мозолистой деньгой.

Вот и на этот раз дальновидный тракторист, как перед пахотой весенней, все гаечки и болтики в своем мозгу подкрутил для крепежа-расчета. Покупка-то – дело серьезное. Баян поди не каждую неделю, как разную мелочовку для дома, на базаре покупаешь. Баян – это ж не только музыка. Это сама жизнь.

«Одним словом, баян не для жиру, а для души», – думал Санька. – Душа-то, она что? Потемки…»

Но из этих никем и никогда не раскрытых сумерек души нарождается у человека свет, дарующий и мечты, и надежды. А надежда, как считал тракторист, это не телеэкранная брехня о богатстве нефтяников. Это вечно юная зоренька на покосном жнивье, где в горьких ковылях печали всегда радостно поют перепела да по-разбойничьи свистят юркие суслики.

Размышления Саньки прервала беспокойная догадка: а не продал уже сосед свой баян? Со злостью подумалось: «Куй железо, пока горячо». В беспощадности хлеставших слов вспоминалась отпечатка босоногого детства: жадность фраера губит. Хотя никогда Санька не считал себя фраером, потому что никогда не блатовал, а работал и работал… Деньгами не шиковал. Догадка въедливо сверлила висок. Саньке стало даже душно. В пот бросило. С болезненным сожалением вспоминался наказ баяниста. Настойчивый такой наказ, чтобы он, родной отец, не пожалел денег на покупку баяна для сына Витюхи. Наказ Иван Егорыч дал давно, когда еще работал в музыкалке. Сейчас музыкалку прикрыли, кружки по интересам сократили. Дети гоняют по улицам консервные банки, гоняют и свирепеют, дерутся, подражая бандитским экранным разборкам.

Сосед-баянист остался, считай, без работы. И запил. Но иногда с его подворья доносились такие переливы баянные, что сын Витюха вмиг замирал. Учился ведь этому делу. Столбенел сын. Да что сын! Птицы замолкали, будто вслушивались в дивные звуки. Выходило, признавали соседа за своего – певчей птицей в природном оркестре. Да что птицы! Весь край знает соседа-баяниста. Поют его песни по станицам и хуторам. Было это вроде давно и вроде недавно.

Санька на взлете оборвал свои горькие мысли, потушил сигарету о твердую, словно подошва, ладонь. Закрыл капот старенькой машины и вслушался в озорные крики пацанов. С улицы доносилось:

– Пьяница, пьяница…

Саньке сердито подумалось: «Опять эти «футболисты» со своей консервной банкой!». Встревоженные сердитые мысли тракториста перебили повторные крики пацанов:

Пьяница, пьяница, пьяница!

Нет лица, нет яйца – пьяница.

– Витька, ходи сюда! – перекрывая пацанов, заорал Санька.

– Ну чего? – заглядывая в калитку, спросил сын.

– Калитку закрой и топай сюда! Ты не нукай, я тебе не конь, – вскользь стукнув по затылку сына, строго сказал отец.

– А чего? Я все сделал. У коровы почистил и у кабанов тоже…

– А счас банки консервные гоняете по улице! В эту хреновину «пьяницу» играете?

– Ну и чего? Это ж наша игра в футбол, понял? А банка не от консервы, а от пива, понял? Вы пьете, а мы играем. Кайфовая игра! Проигравший становится пьяницей.

– Слыхал-слыхал, ты мне баки не забивай.

– Я не забиваю. Я играю в футбол.

– Нет, сынок. Это игра дурошлепов – в консервные банки, – усмехнулся тракторист, продолжая: – И удумали – пьяница. Не возникай! Не перечь! От твоей консервной пьяницы вся обувка горит.

– А ты купи футбол, чтоб не горела.

– Ишь чего захотел, – отец нарочито опять замахнулся на затрещину, но сын, ловко увильнув, перехватил руку. Отец с ходу отреагировал. Сбив сына подножкой, насмешливо сказал: – Не так надо. Говорил же тебе, балбес, и показывал.

– Так я…

– Заглохни. Ты уже битый, – протянув руку сыну, с силой дернул его так, что Витюшка взлетел и мягко опустился на землю. Санька нарочито строго отчеканил: – Футбол я тебе не куплю! А баян у соседа, пожалуй, того…

– Да ну, ты в натуре? – с сияющими глазами проговорил пацан.

– В натуре, сынок, в натуре. Пойди парад свой смени. Капот помой, чтобы фары светились. К соседу пойдем.

– Счас, я мигом. У Егорыча баян – клад. А у меня хрипун дырявый, – и убежал.

Сидят отец с сыном в доме у Ивана Егорыча. Хозяин не спеша с особой любовной осторожностью открывает добротный старинный футляр и, поглаживая баян, говорит:

– Это камертон души. На семи звуках этот инструмент передает все страдания и радости человека. А соединенные в мелодию эти, от Бога, звуки передают и горе, и радость, – баянист пробежал по клавишам, выводя что-то знакомое Витюхе. Подмигнув, спросил у мальчонки:

– Узнаешь?

– А как же. Это «Слепой дождь». Мы ж в оркестре его играли.

– Было дело, – со вздохом сказал баянист. – Вот здесь – капли, – про­играл. – А вот здесь – сияние солнца. А здесь – пение птиц. Так получился «Слепой дождь».

– Но он совсем-совсем не слепой.

– Почему? – лукаво спросил баянист.

– А весело вроде. Птицы-то поют, солнце светит.

– Это хорошо, когда солнце и птицы поют, – вздохнул хозяин. – «Кузнечика-попрыгунчика» помнишь?

– А как же!

– На, – передал баян Витюхе. – Играй и «Кузнечика», и «Дождь», да так, чтобы солнце сверкало.

Витюха с удовольствием играл. Иван Егорыч, задумчиво поглядывая в окно, сказал:

– Мелодии все от природы берутся. А слух у вашего сына – что надо. Музыкальный. Пальцы под баян сделаны. Чувствительные.

Витюха закончил играть и вопросительно посмотрел на хозяина. Тот, положив руку на голову пацана, спросил:

– Ну что, «Кузнечика» осилил?

– Да вроде бы...

– Осилил-осилил. В одном месте немного сфальшивил. Но это исправимо. С таким старанием и с таким баяном, может, и «Клубничку» сочинишь. В оркестре, помнишь, пробовал?

– Не хочу «Клубничку»! – заорал пацан.

Отец, хлопнув сына по затылку, строго спросил:

– Ты чего орешь?

– Не хочу «Клубничку». Надоела на грядках. Лазишь за нею целый день, спина болит, ноги не сгибаются.

– А что, ты один такой? – спросил отец. – Вся станица рачкует, как негры на плантации. Оттого и выживаем.

– Не хочу.

– А жить хочешь? – спросил баянист.

– Хочу, – ответил Витюшка.

– То-то. И я хочу. И твой отец хочет. И вся Россия хочет. Потому и копаемся. Доля наша такая. Доля русская. Дай-ка баян, – тихо наигрывая, рассуждал вслух: – Ты меня прости, мой старый друг баянушка. Не хотел я тебя продавать, но, сам знаешь, крыша течет. А ты, мой друг, можешь заболеть, занедужить. Хворый – что человек, что инструмент – песню не вытянет. Да ты не печалься. Я тебя в надежные руки передаю. В гости приходить буду. Мы друг друга слышать будем. Здесь недалеко, через дорогу. Что поделаешь, такова наша доля.

Сменив мелодию, неожиданно запел:

Доля русская, доля грустная,

Доля горькая, как полынь.

Доля-долюшка, наше ты горюшко,

Но куда ты судьбину ни кинь,

Всюду вертится

мать-кручинушка:

Широта, беда без краев.

Многомерна наша былинушка.

С нею до смерти мы живем.

Если выживем, то не помрем.

Если-еслюшки доживем…

Последний звук, как крик птицы подстреленной, резко оборвался. Сняв баян, тихо сказал:

– Не могу дальше.

Наступила долгая тишина. Санька-тракторист, кашлянув, чтобы сбить ком в горле, сказал:

– Не-е, мы… того, с Витюхой баян брать… того, не станем. Нельзя душу покупать. Правда, сынок?

– Ага, – с пониманием глубокомысленно согласился пацан.

– Это как же так, как же так, – растерянно проговорил Егорыч. – Я же вам почти задаром, по соседству…

– Нельзя, – тихо возразил Санька. – Грех. А деньги вот на шифер, возьмите. Мы с сыном привезти подсобим. И крышу гуртом… того, накроем.

– Тогда деньги-то за что? – озадаченно спросил баянист.

– А деньги, они… того, за учебу, значит, наперед. Предоплата, значит. Капиталистическое словцо. Рыночное, бляха. Но мы-то в селе еще не все душу продали. Так-то.

– Ах ты, мать честная. Ну, вы даете, – тихо произнес Егорыч.

– А вы? – еще тише выдохнул Санька-тракторист. И не досказал. Не смог. Потому что недосказанность исстари на Руси имела да и сейчас еще имеет особый смысл. Ее, недосказанность, нельзя вложить ни в какие облигации и банковские кредитки, потому что такая святая недосказанность несет свой потаенный и недосягаемо глубинный смысл. И пока эта недосказанность сидит своими корнями внутри русского человека, его не согнуть ни социализмом, ни капитализмом, ни рынком.

Особым, совсем не свойственным ему голосом, Санька спросил:

– Песня-то ваша?

– Моя.

– Так что ж вы ее не запущаете?

– Да вроде бы она еще в рабочем состоянии. А если честно, то опасаюсь.

– А чего опасаться? – спросил тракторист.

– Да того самого воровства. В школе-то меня не раз обворовывал коллега Безымян. Слыхал про такого дельца?

– Да вроде бы.

– Вот потому и не хочу ее нигде показывать. Везде, знаешь, по всей стране есть эти ворюги-безымяны-дельцы. И их помощники. А когда тебя грабят ближние, ох и больно бывает. Я чуть не свихнулся, когда украли мою песню. У всех на глазах. А песня-то в лидеры выходила на смотре. Стащил ее Безымян и играл по всему краю. Да и сейчас играет как свою. Если корову украли – это грабеж. Когда ж воруют дух твой – это убийство.

– Морду надо бить, – сказал Витюшка.

– Правильно, – подтвердил отец.

– Так всем безымянам-дельцам не набьешь. Их по России как перекупщиков развелось.

– Крысы они все амбарные, а не люди, – изрек Санька.

– Эт точно, – согласился баянист и тихо заиграл знакомую мелодию. Так же тихо спросил у мальчонки: – Ну что? Начнем?

Витюшка кивнул головой, принимая баян из рук мастера. Заиграл с переливами, импровизируя «Кузнечика». Всем казалось – и отцу, и баянисту, и особенно Витюхе, – что они видят этого кузнечика прямо на траве, в солнечной мелодии. Отец даже хотел что-то сказать, но стыдливо отвернулся. Кашлянул. Махнул рукой.