Иван Аксенов: Декабрьской ночью

Западный ветер сметает с сугробов колкую снежную пыль, стонет уныло в гибких ветках айвы. Черные кляксы голодных галок на белых страницах снегов. Серое небо, серые крыши, серый шифер заборов - таков безрадостный пейзаж середины февраля.

На душе пустынно и безотрадно, совсем как в глухую декабрьскую ночь девяносто четвертого года, страшную ночь, подобную той, что описал великий Эдгар По в своем трагическом «Вороне».

Низкое небо, черное, как вороновы перья, накрыло тогда продрогший город, сея колючую изморось, мгновенно, едва коснувшись земли, превращающуюся в лед. Под тяжестью ледяной корки трещали и с мертвым стуком падали на окаменевшую землю ветки деревьев. Оборвались провода - и город погрузился в непроглядный мрак. Ветер то исступленно кричал за окнами, то скулил обиженным щенком, то стонал больным ребенком, то полузадушенно хрипел; глухо громыхала жестяная облицовка печной трубы.

Город словно вымер, улицы были совершенно пусты: немногие рискнут в такую погоду покинуть уют своего дома.

Казалось, что у этой ночи не будет рассвета, что этот чернильный мрак, этот обезумевший ветер, эту мелкую дробь дождевых капель, сыплющихся на оконные стекла при каждом порыве ветра, терпеть придется вечно.

Четыре месяца назад погиб наш младший сын Андрей, и нескончаемая тоска терзала наши сердца. Жизнь потеряла для нас всякий смысл, и казалось нам, что теперь никогда больше не сможем мы радоваться чему-нибудь, улыбаться, думать о чем-либо, кроме горя, обрушившегося на нас прошлым летом.

Мы с женой сиротливо сидели, прислушиваясь к отчаянным голосам непогоды. Ветер то и дело холодными волнами пробегал по комнате, колебал шторы и робкое пламя свечи. Радио молчало, телевизор не работал, читать при мигающем огоньке было невозможно, и ничто не могло отвлечь нас от наших мучительных раздумий.

Удел человека, попавшего в беду, - одиночество и отчаяние, а в такие неистовые, поистине безумные ночи рассчитывать на людское участие тем более бессмысленно. Лишь тот, кто испытал подобную потерю, может понять овладевшие нами чувства. В такие ночи человек уже ни во что хорошее не верит и ниоткуда не ждет спасения.

Душевные раны наши были еще глубоки и свежи, еще болели и кровоточили. Ничто не могло отвлечь нас от горя, свинцовым грузом придавившего нас. И мы вели нескончаемый разговор о нашем безвременно ушедшем сыне, говорили, хотя понимали, что этим только еще сильнее растравляем и без того не утихающую боль в сердцах, однако остановиться или заговорить о чем-нибудь другом не могли.

Непогода за окнами совсем обезумела. Обледенелая ветка сливы назойливо скребла по стеклу, и казалось, будто вот сейчас прогремит в окне зловещий стук массивного клюва Ворона, внушающей суеверный ужас птицы, прокаркавшей при подобных обстоятельствах Эдгару По полное отчаяния и безнадежности страшное слово «nevermore».

И когда резкий стук в окно раздался на самом деле, мы оба вздрогнули и похолодели. Но со двора послышались знакомые голоса, и в дом вошла не зловещая черная птица, а группа молодых людей и девушек, членов моего литературного клуба «Лира». Видно, они почувствовали наше отчаянное положение в эту неистовую ночь и, несмотря на то что с деревьев рушились на тротуар обледенелые ветки, было скользко и ветер валил с ног, сговорились прийти к нам, чтобы хоть ненадолго отвлечь нас от нашего горя.

По-прежнему с гулом проносился по двору штормовой ветер и мелкий дождь стучал в окна, все так же пугливо метался желтый огонек свечи, прилепленной к фаянсовому блюдцу, но обстановка в квартире как-то сразу изменилась, комната наполнилась живым дыханием людей, молодыми голосами, теплым звучанием гитарных струн, и я, зябнувший до того даже в своем толстом свитере, доходившем чуть ли не до колен, забыл и о холоде, и о грызущей сердце тоске, и даже погода перестала казаться такой остервенелой, какой казалась до этого.

Наш бард Саша пел под аккомпанемент гитары свои песни и романсы; потом гитара перешла в руки поэта Олега; спела свою песню и приехавшая из мятежного дудаевского Грозного Лена, двоюродная сестра Юли, молодой учительницы, бывшей подруги нашего покойного сына. Чтение стихов, музыка, разговоры продолжались до полуночи. Вот когда я по-настоящему оценил слова Антуана де Сент-Экзюпери: «Самая главная роскошь на земле - это роскошь человеческого общения».

Полутемная комната, молодые лица, словно вылепленные из воска, тени человеческих фигур, мечущиеся по стенам при каждом колебании огонька свечи, неистовство бури за стенами дома, теперь уже не столь пугающее, как до прихода наших молодых друзей, - все это странным образом приглушило нашу боль, и, проводив гостей, мы впервые за четыре месяца уснули глубоким и спокойным сном.