Василий Звягинцев: «Бульдоги под ковром»

Отрывок из фантастического романа

...И мы вышли на Столешников, в черноту сырого, слякотного, с косо летящим снегом зимнего вечера. Не скрою, вышли с некоторой внутренней дрожью, вызванной полной неопределенностью того, что ждет нас «за бортом» конспиративной квартиры, о которой писал в своем мемуаре Берестин. Которая и не квартира вовсе, а московская оперативная база аггров в предыдущей реальности, она же – «застрявший между этажами лет лифт», кое-как, ценой серьезных для всех нас неприятностей, отремонтированный Берестиным же. База, существующая в той же точке пространства, что и жилплощадь, реально существующая, но с неуловимым сдвигом по времени, отчего в ней, не путаясь под ногами друг у друга, живут нормальные советские люди и вершат свои темные дела пресловутые в зубах навязшие и в печенках засевшие инопланетяне, век бы о них не слышать...

А неуверенность в момент выхода на улицу проистекала от высказанного Олегом сомнения как в том, что налаженный им канал выведет нас куда надо, так и в том, что по нему удастся благополучно вернуться. Не впрямую он это сказал, но я-то понял...

Такие вот у нас после внезапного исчезновения Антона начались игры. Рулетка, одно слово, дал бы бог, чтоб не русской она оказалась...

Однако в ту сторону проход открылся нормально, и все датчики показывали правильные параметры. Но Ирину я тем не менее брать с собой не хотел, на такие дела и проще, и надежнее с Сашкой ходить, но она меня уговорила. Как умела это делать почти всегда и почти в любом вопросе.

При первом взгляде в окно я убедился, что по месту мы угадали точно и внизу все же Москва, а не мезозойские, к примеру, ландшафты, хотя плавный полет снежинок разочаровал. Искомого августа не получилось, и если здесь не крутая атмосферная аномалия, то промах по цели. И как минимум четыре месяца в любую сторону.

- Что же ты так, братец? – мягко попрекнул я Левашова, который с прикушенной губой вертел не то верньеры, не то вариометры своего пульта по ту сторону разделяющего нас межвременного проема. Он ответил в меру сдержанно, но все равно неубедительно.

Оттого, что на его циферблатах и осциллографах все выходило как надо и обозначался именно «август-84», ни тепла на улице, ни спокойствия в душе не прибавилось. Пожалуй, даже напротив!

И мы с Ириной, которая испытывала примерно похожие, но, подозреваю, более сильные чувства, переглянулись, заговорщецки друг другу кивнули, наказали Олегу удерживать канал и побежали переодеться. По сезону и чтобы выглядеть неброско почти в любом году. С Ирининой экипировкой проблем почти не возникло, да и я быстро сориентировался. Не знаю, как кому, а на мой взгляд, трудно придумать экспромтом что-то универсальнее и неприметнее для нашей страны, чем военная форма без погон, особливо зимой. Кожаная летная куртка, офицерская шапка, бриджи п/ш, хромовые сапоги. Во внутренний карман – ставший уже необходимо-привычным вальтер-ПП, в брючный – пачку четвертных, наиболее подходящих на любой случай купюр. И – вперед!

Под ногами захлюпала снеговая каша, когда мы, открыв массивную дверь и чуть задержавшись на распутье (сиречь на пороге), свернули вправо и пошли вверх, к улице Горького. На первый взгляд, попали мы все же домой. В смысле времени. Не в царские, допустим, времена и не в эпоху победившего коммунизма, а в свое, родное, узнаваемое. Однако сразу же, совсем немного осмотревшись, я ощутил неопределенный пока, но отчетливый дискомфорт. Грязно было слишком в знакомом переулке. Не по-московски грязно. Глубокая траншея, причем, по всему видно, давно заброшенная, с перекинутым через нее скособоченным мостиком, пересекала путь. В августе ее здесь точно не было.

И вот еще: впереди, от углового винного магазина, загибаясь на Пушкинскую, протянулась пугающая очередь. Как у Булгакова: «...не чрезмерная, человек на полтораста». Вот уж чего-чего... Последний раз такую, да нет, поменьше все-таки, я видел 30 апреля 1970-го, накануне двойного повышения цен на импортные коньяки. Только люди в той давней очереди стояли совсем другие. Из того весьма ограниченного контингента, который кровно задевал факт, что «Наполеон» и «Камю» будут отныне стоить аж двадцать сорок. Даже я, помнится, не счел нужным к ним присоединиться. Потому как ты или сноб, или жмот, а чтобы и то и другое сразу... Эта же очередь вдруг напомнила кадры из ленинградской блокадной кинохроники.

Ирина тоже, кажется, ощутила тревогу и сильнее сжала мой локоть.

Поравнявшись с магазином, я заглянул внутрь. Весь обычно пустынный объем зала был туго набит людьми. Настолько, что не разглядеть прилавков. Так что не полтораста, а с полтысячи человек давились здесь непонятно за чем. И два сержанта в нормальной серой форме, но с длинными черными дубинками сдерживали натиск трудящихся у огороженного красными первомайскими барьерами входа. От очереди исходил нестройный, но зловещий гул. Особенно от ее головы, сжатой между барьерами и напирающей извне толпой неорганизованной, зато весьма агрессивной публики. Поскольку изъяснялась толпа все же по-русски и облик ее, кроме эмоционального фона, мало отличался от привычного, я рискнул.

- Чего дают, мужики?

Из ближнего к дверям десятка не ответил никто. Слишком они были напряжены предстоящим. «Как перед ночным прыжком с парашютом» – если использовать берестинский образ. А вот успевший уже употребить в другом месте гражданин пенсионного возраста в натянутой на уши вязаной шапке информацией поделился охотно.

- Пшеничную. В «чебурашках»...

Вторая половина сообщения прозвучала загадочно. Но тут, отчаянно работая плечами и локтями, из дверей вывалился распаренный и расхристанный парень с зажатыми между пальцами правой руки тремя бутылками из-под пепси-колы, но с водочными наклейками. Я понял.

- Эй, земляк, а с винтом берут? – окликнул его кто-то из очереди.

- Берут, только кольцо не забудь сорвать... – переводя дух и рассовывая «чебурашки» по карманам, ответил парень.

Задавать еще какие-то вопросы я посчитал неуместным, хотя и сама ситуация, и милитаристский оттенок здешнего жаргона крайне меня заинтересовал.

Ирина потянула меня за руку и, огибая все расширяющуюся к хвосту колонну жаждущих, мы отправились дальше.

- Куда мы, Андрей, попали? – недоуменно-испуганно спросила Ирина, миновав такую же, ну, может, чуть-чуть короче, очередь в пивбар «Ладья» на противоположном углу.

«Кабы знала я, кабы ведала...» – пришли на ум слова не то старинной песни, не то присловья. Если верить литературе, такое было только в вой-ну. У Кондратьева в книжке «Отпуск по ранению» весьма похожие водочные очереди описаны. Но на войну не похоже. Посмотрим, что дальше будет... Хотя в любом случае столь агрессивная и массовая тяга к алкоголю представляется странной. Поток машин по Пушкинской выглядел обычно, и все марки, за исключением немногих, были мне знакомы.

Черт его знает, может, просто обычные временные трудности и до столицы докатились? Как недавно с мылом в провинции. Завод водочный, скажем, недавно сгорел или фонды за квартал кончились. А завтра праздник, 7 Ноября или Новый год... Хотя иллюминация не горит и вид у народа не праздничный...

Но с моментом все равно определиться надо, а поскольку на улице спрашивать не будешь, я решил играть наверняка. Центральный телеграф рядом, там на стене календарь, вот все и выясним.

Однако главное потрясение пришлось пережить гораздо раньше. Не доходя до дверей «Арагви», я вдруг поднял голову. И увидел... Над фронтоном Моссовета, словно так ему и положено, трепетал... ТРЕХЦВЕТНЫЙ ЦАРСКИЙ ФЛАГ!!!

И первой моей мыслью при виде этого абсурда было совсем не то, что пришло бы в голову нормальному человеку. А воспоминание о моем юношеском еще, неоконченном, как и многие другие, романе, где так же развевались трехцветные флаги и по улицам Москвы, по этой вот самой улице Горького неторопливо двигались от Белорусского вокзала озаряемые вспышками дульного пламени башенных пулеметов угловатые низкие БРДМы. И главный герой, мой «альтер эго», лежал с автоматом в разбитой витрине Елисеевского гастронома, за баррикадой из мешков с сахаром, ящиков с консервами и копченой колбасой, стрелял короткими очередями по перебегающим фигурам в черных кожанках и, в отличие от меня сейчас, отчетливо понимал, что в стране происходит контрреволюционный переворот по типу будапештского 1956 года.

Почему, отчего я тогда писал о событиях, которым сам не мог придумать разумного обоснования? Подсознательно не верил в прочность советской власти? Еще до Праги-68 предвидел закономерность подобных мятежей? Просто жаждал сильных ощущений, угнетенный монотонностью послехрущевской жизни? Бог его знает, но вот сейчас я видел именно материализованную сценку из своего романа. Только пока (или уже?) без уличных боев. И, значит, мог считать себя, пусть и с натяжкой, провидцем...