Екатерина Гусева: Нашу семью в войну спасла корова

- Отечественная война для меня – это болевая точка. Дед дошел до Берлина, прадед погиб подо Ржевом. Мне кажется, люди, прошедшие войну, даже умирают не так, как все остальные. А с ощущением, что жизнь прожита не зря.

Вот дедушка мой, Василий Иванович Гусев, – у меня за него такая гордость! Он три войны прошел подряд: сначала финскую, потом Отечественную, а потом отправился на японскую. И долгих восемь лет бабушка ждала его! Удивительно, как на расстоянии они смогли сохранить такую сильную любовь. Дед все время носил бабушкины письма в нагрудном кармане гимнастерки. У меня есть его фотография 1942 года – стоит молодой, тоненький дедушка, и у него на гимнастерке оба нагрудных кармана объемные, выпирают – наверное, там как раз бабушкины письма лежат. Он говорил, что жив остался только благодаря этим весточкам из дома. Они спасали его лучше любого бронежилета. И вот ему посчастливилось вернуться не только живым, но с руками и ногами. Хотя у деда была контузия и до конца жизни он мучился сильной головной болью. Дедушки не стало, когда я еще в начальной школе училась. Но я помню его прекрасно. Он все время улыбался, и волосы у него были белые-белые. Иногда он приносил по два банана в сетке в качестве гостинца – мне и сестре. А в день, когда меня в первом классе принимали в октябрята, именно дед пришел за мной в школу. Я помню и свой восторг, и дедушкино счастье – как-то это все очень сильно врезалось в память.

– А какой была твоя бабушка?

- Бабушка Зина у меня была такая красавица, всегда следила за собой. Всегда нарядная, такая кокетливая, с темным каре, до последнего носила туфли на маленьком каблучке. А в юности очень переживала, что ее никто замуж не возьмет. Она работала на кожевенном заводе, и прессом ей раздавило пальцы на правой руке, пришлось ампутировать четыре пальца. Так одной левой и хозяйство вела, и прекрасно готовила, и стирала, и гладила, всю семью обшивала, даже крестиком вышивала. Уму непостижимо! И тем не менее бабушка считала, что без пальцев никому не нужна. В итоге встретила дедушку и всю жизнь прожила с ним, подняла двух сыновей – моего папу и его старшего брата, моего крестного. При этом в браке фамилию не поменяла и осталась Чайковской, сказала перед свадьбой: «Ну вот еще – буду я чайку на гуся менять!» У меня много бабушкиных фотографий. Некоторые подписаны на обратной стороне – тонким перышком, каллиграфическим почерком, похожим на вышивку. Но многие – нет. И что за люди на фотографиях, кем приходятся мне и какую роль играли в жизни дедушки и бабушки – понять невозможно. И спросить теперь не у кого: бабушки-то уже нет, и дедушки нет, и папы нет, а через несколько месяцев после него умер и мой крестный.

Я знаю только, что бабушкин отец, мой прадед, был священнослужителем. И вся его многодетная семья разбежалась по разным концам страны, когда на священников начались гонения.

– А с маминой стороны что у тебя за бабушка с дедушкой? Они воевали?

- Нет, они были детьми, познакомились уже после войны. Дед Миша, чтобы стать для бабушки Лиды героем, спас ее, вытащив из воды. Правда, для этого ему пришлось сначала перевернуть лодку, в которой они катались… В 1941 году Лиде было 11 лет. Ее отец, мой прадед, ушел на фронт и погиб подо Ржевом.

В семье было семеро детей. Старший брат воевал, старшая сестра работала на заводе, а Пелагея Ивановна, моя прабабушка, всю войну провела с пятью оставшимися детьми в своей деревне Шоша. Сначала мимо деревни шли наши – отступали. Детям ничего не объясняли, но они чувствовали: что-то неладное творится. Потом в деревню пришли немцы. С ноября 41-го по январь 42-го они в Шоше сидели – пили, ели. Никаких ужасов, бабушка говорит, не творили. Но вот когда уходили – сожгли деревню. Из 110 домов осталось только 10. Причем один из немцев, что столовался у прабабушки, уговаривал «коллег» не жечь наш дом. Мол, женщина с пятью детьми, без кормильца. Он старался помочь, но его не послушали…

В тот год снега было очень много, люди рыли траншеи и там ночевали. А днем выходили греться на головешки сгоревших домов. Всех коров немцы забрали, но бабушкина старшая сестра Шура каким-то образом пробралась и увела свою корову назад. Причем очень трудно было провести ее по снегу, через эти самые траншеи в человеческий рост. Но благодаря этой корове семья и выжила. Прабабушке удалось сберечь всех пятерых детей!

– А чем корову кормили зимой в сожженной деревне?

- Слушай, даже не знаю. Надо бабушку спросить. Знаю, что со временем в оставшихся десяти домах построили нары, и все жители деревни там разместились. Еще знаю, что летом люди ели траву, клевер. Был страшный голод… Я даже не представляю, как можно детям объяснить, что их кормить нечем. Вот взять мою дочь. В десять утра она завтракает, а в два часа дня у нее должен быть обед. Если на 15 минут обед задержать – она весь дом на уши поднимет. Сейчас-то она уже в состоянии словами сказать: «Мама, хочу есть». А когда говорить еще не умела – просто включала сирену. Не могу представить, как возможно с детьми пережить голод…

– Адаптируется человек, и психологически, и физически. Ну вот нет еды, что же делать!

- В 1943 году, когда бабушка Лида стала чуть постарше, она поехала в город Подольск учиться и работать – поступила в ФЗУ, фабрично-заводское училище (это что-то вроде ПТУ). Три дня они учились и три дня работали, делали снаряды и патроны для фронта. Паек – 700 граммов хлеба в день. Так бабушка умудрялась еще и откладывать, отправлять хлебушек своим в деревню. Что можно отложить, если у тебя на целый день – 700 граммов хлеба и больше ничего? Нам, заевшимся, этого теперь не понять… Тут вот 40 дней пост держишь, обходишься без мяса и молочного, и то на стену лезешь – так тяжело, что сил нет…

– Вот только на таких личных примерах бабушек и дедушек можно понять, что такое война. А просто говорить, что была война, – бесполезно…

- Вот как для меня – война 1812 года. Я, конечно, помню: «Скажи-ка, дядя, ведь не даром, Москва, спаленная пожаром…» Но настоящего отклика в душе та война уже не рождает. А тема Великой Отечественной всю жизнь во мне звенит – до сих пор. И сны снятся про фашистов, как я от них бегу. Так уж срабатывает моя генетическая память… Помню, ездила на Дни российской культуры в Шанхай и зашла в храм – если не ошибаюсь, Нефритового Будды. Там все так необычно, ярко, благовония, гирлянды из цветов… К храму шла через прекрасный сад. И вдруг двери храма открываются, и я вижу белый пол – весь в черных пауках свастики. И меня просто наизнанку выворачивает, я не могу на этот пол ступить. Хотя умом понимаю, что свастика – древний символ, которому несколько тысяч лет…

– Может быть, кто-то из режиссеров прочтет это интервью – и тебя пригласят сыграть, допустим, зенитчицу.

- Может быть. Но, мне кажется, все лучшие фильмы о войне уже сняты. И не так много таких режиссеров, молодых артистов, которые смогли бы по-настоящему пропустить эту тему через себя. Наверное, я сейчас обидела всех наших лауреатов кинопремий… Но что делать!

На всю жизнь запомню парад в Севастополе. Это был тот год, когда ветеранам в первый раз не разрешили идти по Красной площади. В общем, понятно почему – ведь старенькие все уже, больные, им тяжело, их проход затягивает действие. Но все равно, получилось ужасно несправедливо, столько было обиженных! Потом, слава Богу, придумали на военных грузовиках возить. А в тот год ветераны как бы в протест, чтобы доказать, что они могут, вместо Москвы поехали в Севастополь и устроили парад там. Этот город ведь очень важную роль в войне сыграл, старожилы рассказывают: столько крови пролилось, что вода в море у берегов все время была красной. К слову, алые маки, растущие на полях в этих героических местах, не принято срывать – они символизируют память о погибших в той страшной войне. В том севастопольском параде не было помпезной торжественности. Он был таким пронзительным. Старики несли самодельные красные растяжки, на которых белыми буквами написали, какой фронт, какая бригада… Блокадники из Ленинграда тоже приехали и шли своей колонной… Да, каждый год ветеранов становится все меньше…