О роли книги и литературе размышляет ставропольский писатель Владимир Бутенко

Были сени с парадного крыльца, просторный зал, из которого открывались двери в два класса. В начальной школе для удобства преподавания существовало разделение: мама вела первый и третий класс, отец – второй и четвертый. К слову, школа считалась в районе одной из лучших. Отца отметили званием «Отличник просвещения РСФСР». А мама в партии не состояла, поэтому удостаивалась одних благодарностей. Но ведь самое трудное – научить чтению, правописанию и счету несмышленого первоклашку – выпадало на ее долю. Этому, конечно, она научила и меня.

  Помню свои первые книжки: «Латышские народные сказки», «Конек-Горбунок», «Чипполино». Пристрастился к чтению незаметно, вышло это как бы само собой. Разгадка, пожалуй, в том, что застекленные шкафы с полками, – школьную библиотеку, – я воспринимал как свою собственную, ибо родители, сами любившие читать, никогда не ругали, что подолгу рылся, разглядывал книги и географические атласы, а наоборот поощряли. И вот поочередно, – каждый в свой час! – в мою отроческую душу вошли Пушкин со стихами и поэмами, Тургенев с «Записками охотника», Толстой с «Казаками», Чехов-рассказчик. И самый непостижимый и таинственный среди них – длинноволосый Гоголь. Нередко зимними ночами, прислушиваясь к вою бурана на дворе, когда, мнилось, вот-вот сломится поскрипывающий осокорь за окном от жуткой качки, представлял я Всадника из «Страшной мести», бьющегося с бесовской нечистью, или относил непогоду к проделкам какого-нибудь горбатого колдуна, живущего по соседству с нашим хутором, вполне похожим на Диканьку. В самом деле, от Дарьевки до украинской границы по прямой – километров тридцать… Эти грезы, несомненно, развивали способность к сочинительству. Лет в девять придумал я стишок, а с шестого класса стал юнкором «районки». И приобрел определенную известность: хуторяне мои заметки воспринимали как чудачество!

  Дальше затянул вихрь приключенческой романтики: «Два капитана», «И один в поле воин», «Белый клык», повести о юных патриотах Великой Отечественной. И, конечно, фантастика – «Аэлита», «Человек-амфибия», «Затерянный мир». С не меньшим упоением усвоил всё, что раздобыл про Шерлока Холмса… Когда настала пора юной влюбленности, потребовала душа того, что волновало сильней всего. И я оказался во власти Есенина! А кто из моих свертников в конце шестидесятых не роднился с его поэзией? По крайней мере, наши сердца наполнились светлыми чувствами, озарились любовью к Руси и ко всему живому…

     Потом, уже в выпускном классе, пришло увлечение Толстым, Тургеневым и Лермонтовым. Начитавшись их, я пытался и в жизни походить то на князя Андрея, то на Печорина, то на Базарова. Теперь, с временной дистанции, даже желание совместить в себе этих трех героев, непохожих ни в чем, мне кажется до глупости наивным. Тем не менее верх взял Базаров, и я отправился за тридевять земель поступать в медицинский институт…

  Многое в моей судьбе определил первый год студенчества. Оказавшись в Ставрополе, в отрыве от родителей и семейного уюта, непросто входя в институтский мир, я повзрослел довольно быстро. И столько раз перечитал «Герой нашего времени», что знал его, поди, наизусть. Печорин, наделенный необыкновенной силой духа, помогал мне, стеснительному пареньку, укреплять волю, – это ощущал буквально физически! С ним становилось и уверенней, и не так одиноко… Наконец, выпросил все тома «Тихого Дона». И обнаружил невзначай, что это был во многом иной Шолохов, нежели тот, которого любил по роману «Поднятая целина», понятному и незамысловатому. Необъятный размах исторических событий, обилие героев, трагедия казачьего люда, и – особый наш говор, хуторской уклад сродни дарьевскому, милая донская степь, – всё, знакомое до боли, ощущалось на страницах эпопеи и врастало в мое сердце. А как восхитил образ Григория! К трем уже названным любимым героям добавился и Мелехов!

  После первой сессии, снежной зимой приехал я в Дарьевку уже гостем, с «отл.» в зачетке. В тот же вечер заглянул в домик дедушки и бабушки. Они мне обрадовались, а после обстоятельного разговора впервые доверили почитать им вслух Евангелие. С трепетом душевным взял я в руки фамильную святыню – старинную, закапанную воском, источающую особый волнующий запах, присущий церковным книгам. Только начал читать громко и чуть нараспев, чтобы старики разбирали слова, как смятение и благостная растерянность вдруг объяли меня, подчинили, и Христа я ощутил простым и родным мне, дивясь доброте Его и вбирая поучения не рассудком, но сердцем… С тех пор Библия стала для меня главной книгой!

Однако наутро, со свойственной молодости горячностью, наметил для саморазвития прочитать что-то из классики. Содержать сына в институте, хотя ничем среди однокурсников я не выделялся, уже тогда учителям было чрезвычайно непросто, и мама подрабатывала библиотекарем в клубе. Там разыскал я трехтомник Куприна в бледносиней твердой обложке. Страницу за страницей глотал с неудержимым интересом и восторгом. Помню ощущение духовного подъема, которое испытал, закрыв последний том. Проповеди Христа, прежде озарив мою душу неведомой силой, как бы упорядочили окружающую жизнь, а на этот душевный фон своевременно и благотворно наложилось творчество Куприна. Ему во многом обязан я становлением характера, осознанием своего места в жизни. А это уже не юношеские, а мужские качества!

Как-то весенним днем забрел я в универмаг, где купил шампунь «Солнышко», оттуда – в Дом книги. Довольный покупкой, сунув томик Бунина в портфель, уселся в сквере. Трезвонили синички, проливалась небесная синь до самой земли, проходили мимо скамьи лучистоглазые девушки. А я сочинял нечто трагическое: о разлуке с любимой, о своей покинутости… Хватился запоздало. Пробка шампуни дала течь и приторно-душистая жидкость пропитала часть листов… Эту книгу я храню до сих пор. Ибо навек запомнил, как открыл ее и наткнулся на рассказ «Антоновские яблоки». С первых же слов услышав неизъяснимой красоты и силы бунинскую музыку, всем существом войдя сквозь пелену строк в погожее осеннее утро, забыл, где я… Вполне объективно могу сказать, что в тот час пережил одно из самых больших и прекрасных потрясений! Мне открылось: Бунин, венчая «золотой век» литературы, достиг в изобразительности божественной мощи, его творчество сопоставимо разве что с волшебством!

Позже, став уже врачом, майскими зорями снова зачитывался я рассказами Ивана Алексеевича. И «Деревня», и «Веселый двор», и «Ночной разговор» оставили ощущение, будто всё это пережито лично мною. Неповторимое, запредельное счастье переполняло душу! Я отстранял вишневого цвета томик и во все глаза смотрел на него, как бы желая убедиться, что это наяву… А за окошком, в гущине сирени, устало цокал соловей, росистое степное утро наполнялось голосами, стуком, грохотом молочных баков. Я собирался в поликлинику, разговаривал с женой, а в душе не меркло блаженство от гениальных строк!

Немало прошло лет. Уже далеко не молодым оказался на Сент-Женевьев-де-Буа в Париже. Не стану лукавить, отправился я туда, чтобы поклониться кумиру. И вот нашу делегацию водят по печальным местам, от одной могилы великого к другой, а я с колотящимся сердцем озираюсь по сторонам, ищу знакомое по фотографим надгробье… И вдруг слышу: «А здесь похоронены Бунины». Два спаренных креста, скорбная простота. Сверху навесают ветви сосны. Шишку, лежащую на песчаной дорожке, я поднял и забрал с собой…

Нет, сколько бы ни твердили мудрецы о значении книги, о том, что она дает знания и формирует личность, ее цели и характер, всего об этом величайшем человеческом создании не скажешь. Но я всё-таки попытался объяснить, каким образом книги влияли на мой жизненный путь.

Подытожу. Тургеневский Базаров «помог» мне выбрать профессию. Пушкин и Есенин научили обостренности восприятия мира. Гоголь показал, на что способно писательское воображение и сказанное не всуе замашистое слово. Толстой раскрыл неограниченность интеллекта и таланта. Чехов, Куприн и Бунин воспитали меня, как писателя. От Шолохова перенял любовь к отчему краю. И по праву повторяю хрестоматийные слова классика, что всем лучшим во мне обязан книгам. Оттого втройне горько, что умная книга в нынешней России в загоне. Плодится новое – обескниженное – поколение. Притом, что масскультуровской халтурой забиты магазины! А телевидение кишит бандитско-гламурными сериалами и можно представить, кого они «воспитают». В том же направлении действуют «клабовские» и «аншлаговские» юморюги, дивя публику безмерными возможностями пошлости и уродствами языка. Сверх того, иные чиновники, – невежды в галстуках, – с презрительной усмешкой поучают: книги не нужны. Кто хочет, пусть читает в Интернете…

Да, лихометно опутала книгу «всемирная паутина». Наряду с пользой, Интернет принес страшные издержки, отнял ночи и дни у миллионов людей для бесплодного времяпрепровождения. Развелись в виртуальном пространстве и поэты. Есть якобы среди них даже «великие». Какое заблуждение… Поэзия существует только во плоти и духе. Только в книге! Страница – зеркало души. А электронный междусобойчик, когда эти «великие» восхищаются один другим, – пустая забава взрослых людей, зараженных тщеславием. Особенно это наглядно, когда интернисты-модернисты и прочие «самовыраженцы» без тени смущения и даже с эпатажем, – нате вам! – публикуют в своих тощеньких сборниках нечто подобное:

Заря брызжет рыжим маслом

В сковородке раскаленной.

Две коровы в белых масках

У крыльца стоят влюбленно…

Мы-то полагали, что поэт обязан каждой строкой отвечать перед вечностью, а не просто фиглярничать, издеваться над словами в самовлюбленном трансе.

И всё же я верю в книгу, в её мощь и живучесть! Велик и уникален духовный запас русской культуры и словесности. Как велики небо, океан, солнце. И только Господь да «могучий, правдивый и свободный русский язык» могут спасти нас от бездушия…

Владимир БУТЕНКО.

Член Союза писателей России.