Товарищи офицеры

 Отдельно — заложенный в обложку школьной тетради, сложенный пополам листок бумаги, на котором неровными буквами напечатан коротенький текст и стояли две голубые расплывчатые печати. Дима пробегал глазами давным-давно знакомые строки: «...гвардии капитан Лазарев Михаил Николаевич пал смертью храбрых...». Похоронка пришла в самом конце войны, Диме как раз исполнилось тогда пять лет, он смутно помнил, как плакала, уронив голову на стол, мама, а соседка тетя Вера утешала ее, гладила по волосам и все повторяла: «Ну не убивайся ты, Нина, не убивайся, ведь у тебя сын растет...».

Еще более смутно Дима помнил отца. Вернее, не его самого, а то ощущение силы и здоровья, которое от него исходило. В сорок третьем отец приезжал в отпуск и целыми днями во-зился с маленьким сыном, носил его по комнате на руках, подбрасывал к потолку и потом ловил, и у Димки захватывало дух от сладкого ужаса, гордости и радости.

Теперь Дима отлично понимал, что стать таким же сильным и красивым, как отец, можно только если ты, как и он, будешь офицером. Весь внутренний мир Димы состоял из восторга от того, что вот пройдет еще десяток лет, и он появится здесь, в этом ветхом домишке, уже не кое-как одетым мальчишкой, а загорелым стройным лейтенантом в кителе, фуражке и галифе. И тогда... Что будет тогда, он пока не представлял, но, уложив вещи отца в ящик комода, зажигал верхний свет, подходил к большому зеркалу и, особым образом прищурив глаза, буквально видел в нем свое грядущее отражение: статный, широкоплечий, в отца темно-русый... На ногах поскрипывающие при ходьбе высокие хромовые сапоги... А этот китель с погонами, с золотыми пуговицами... А эти синие, как у дяди Володи из офицерского дома, галифе...

Год назад снесли последние бараки и на их месте удивительно быстро сложили из белого кирпича четырех-этажный дом. Три парадных, балконы. Не дом, а прямо дворец. Заселили его офицерскими семьями, и сам он поэтому стал называться «офицерским». Теперь Дима в конце каждого дня старался поспеть к тому часу, когда офицеры возвращались со службы и, прежде чем разойтись по квартирам, садились перекурить и потолковать на лавочках молодого сквера.

О, эти их беседы! То один, то другой доставал из кармана пачку «Казбека» или «Беломора» и угощал товарищей. Каждое слово, каждый жест Дима впитывал жадно, вдохновенно. Временами голова шла кругом, и среди этих молодых еще мужчин, только-только отвоевавших страшную войну и таких теперь веселых, добрых, красивых, он видел своего отца — уже не капитана, а майора, наверное...

Дима вслушивался в каждое слово. О минувших боях, о живых и погибших друзьях, о безбрежных военных бедах офицеры вспоминали легко и даже весело. «А тут немец как начал бомбить! Ну, думаю, сволочь, опять побриться не даст». «Карпенко? Черноусый такой, да? Слушай, я ж его знал! Какой матерый разведчик был, а ведь тоже пуля его догнала... Ох, как он хохлацкие песни пел! Заслушаешься». «Ну, входим мы в этот самый Кляйнштадт. Ночь. Пусто. Ни души. И тут конь такой белый, ноздри раздуты, грива по ветру, бежит цокает копытами. Меня аж мороз по коже...».

Постоянно звучали в этих разговорах имена, которые начитанный Дима знал назубок: Чуйков, Говоров, Мерецков, Василевский, Жуков, Баграмян... Иногда — нечасто, но с особой интонацией — кто-нибудь произносил: Верховный. «Ну это было уже после приказа Верховного...».

Другие мальчишки враждовали с «офицерскими», но Дима быстро сдружился со Стасиком Неверовым, чей отец, дядя Володя, был командиром батальона, и мальчики могли заходить к нему на службу, где все было, как любил думать Дима, «по уставу» и пахло чем-то мужским, приятным, простым и надежным. После школы они бродили по улицам и рассуждали, где лучше служить — на флоте, в авиации, в артиллерии или в танковых войсках. Вечерами лежали в комнате Стасика на трофейном немецком ковре, листали журнал «Советский воин», срисовывали оттуда танки, самолеты, бойцов с автоматами...

В доме жили трое настоящих Героев Советского Союза, и дочь одного из них, Света Сысолятина, очень волновала Диму — ему казалось, что эта девочка исключительная, пусть и не слишком красивая. Как-то они шли из школы вместе, Света болтала о чем-то пустячном, Дима слушал вполуха и, наконец решившись, спросил: «А твой отец за что Героя получил?».

«Папка? А за это... как его?.. за форсирование Днепра».

Однажды весенним теплым вечером, когда они со Стасиком сидели на лавочке в сквере и по книжке учились играть в шахматы, во двор въехал штабной «газик», из него вылез генерал в светлом кителе и с ослепительно алыми лампасами. Вылез, надел фуражку и направился к скверу. И тут случилось то, что наполнило душу Димы неизъяснимым трепетом — один из офицеров, заметив подходившего генерала, вскочил и каким-то особым голосом громко и требовательно произнес: «Товарищи офицеры!».

Все поднялись, стали одергивать и застегивать кителя, и все смотрели в сторону генерала, а тот сделал жест рукой, и тогда первый офицер уже другим тоном повторил: «Товарищи офицеры» - и офицеры сразу расслабились и заулыбались, а генерал, подойдя к ним, поздоровался с несколькими за руку, о чем-то заговорил. У Димы колотилось от восхищения сердце, он глаз не мог оторвать от седой генеральской головы, от светлого кителя с орденскими планками...

...Все это Дмитрий Михайлович Лазарев вспоминал уже на склоне своей большой, сложно прожитой и совсем не праздничной жизни. Он лежал в больничной палате, с трудом приходя в себя после тяжелой операции, впадая время от времени в какой-то полусон, населенный лицами и голосами давно исчезнувших людей. Потом голова прояснялась, и он очень отчетливо думал, что те офицеры из его детства, сидевшие на лавочке возле песочницы, курившие свой «Беломор» и вспоминавшие Жукова и Баграмяна, - это были не только лучшие люди его жизни, а вообще лучшие люди...

К вечеру третьего дня ему стало совсем плохо, он дышал ртом — шумно, неровно, потом стал проваливаться в нестрашную, но совсем ненужную ему темноту, и тут кто-то вошел в палату... Кто-то в светлом кителе с золотыми погонами — может, Жуков, может Чуйков, а может, и сам Верховный — и Дмитрий Михайлович шевельнулся, пытаясь встать, и громко, как ему показалось, произнес: «Товарищи офицеры!».

И все в палате встали и начали поправлять на себе одежду, и это были уже не измученные болезнями старики, а совсем молодые еще майоры да капитаны, их было много — два поколения! - и Дима был среди них — вот он, в галифе и хромовых сапогах...

Наутро врач, сидя у его кровати и щупая пульс на запястье его исхудавшей руки, говорил: «Ну что ж, голубчик, поздравляю. Кризис миновал, будем жить дальше...».

Москва-Ставрополь.