09:32, 16 апреля 2010 года

Горькая дорога детства

В один из поздних вечеров декабря 41–го, когда за окнами трещал мороз и завывала вьюга, домой на несколько минут забежал отец. Поставил свой поездной железный сундучок на пол (были тогда такие у машинистов паровозов вместо нынешних кейсов) и как–то тихо сказал:

– Собирай, мать, меня в дорогу!

Для нас, детворы, этот сундучок был волшебным – мы всегда находили в нем всяческие лакомства: то колбасу, а то конфеты или пряники. Кинулись мы к сундучку и в этот раз. А отец обнял всех нас вместе с мамой и не сказал, а выдохнул:

– Все, родные! Паровозы эвакуируют вместе с бригадами, но без семей. Отправление через полчаса…

Мама, прижавшись к отцу, заплакала, а мы – дети – все трое повисли у него на шее и заголосили: «Папка, родненький, не уезжай!..».

– Деточки, вагоны для эвакуации семей разбомбили, а других нет, да и немцы уже в Хацапетовке… Прощайте, мои дорогие, слушайтесь маму, держитесь вместе, – наставлял отец. – Вот вам на первых порах, – поставил он в угол полмешка муки и протянул маме круглую булку хлеба, а сам от бессилия заплакал…

Всю ночь на улицах города шел бой. А утром мы проснулись в оккупации… Помню в предрассветной морозной мгле противный до ужаса скрип колес вражеских обозов из чудовищных автомобилей, пушек и танков.

Годы спустя, когда я учился в девятом классе, наш незабываемый учитель–историк, участвовавший во взятии Берлина, капитан артиллерии Алексей Яковлевич Рудской рассказывал нам правду о войне. Мы узнали, что по приказу Верховного главнокомандующего И. Сталина была организована эвакуация не только промышленных предприятий на Восток, а еще и десятков сотен паровозов с погашенными топками, но укомплектованных бригадами. И уже через месяц мой папа со своим паровозом оказался на Восточно–Сибирской железной дороге, где его бригада, как и сотни других, водила поезда с вооружениями и личным составом на Москву. Потом эти паровозы были брошены на Волгу, доставляя сибирские полки сначала на защиту Москвы, а потом и Сталинграда. Папа позже не раз рассказывал нам, как по пути от Камышина до Сталинграда за железнодорожными составами, которые они водили, охотились немецкие летчики. Но паровозники сталинского призыва, коим был и мой отец, умело маневрируя, обманывали фашистских асов и доставляли боеприпасы и людей в крепость на Волге.

Когда началась Великая Отечественная, мне не было еще и пяти лет. Но я знаю, что такое фашизм! Мой дядя Борис Борисович Борисов писал стихи и погиб 18–ти лет от роду под Краснодаром в бою с фашистами, защищая Отечество. Один из моих дедов, паровозный машинист Василий Терентьевич Липовка остался в подполье в Луганской области на Украине. Он был коммунистом. Его живым закопали фашисты. А мой отец Семен Петрович Марьевский никогда не состоял ни в каких партиях. Но в самые трудные для страны времена был на огненных рубежах Сталинграда...

Я смотрел на войну детскими глазами, но хорошо помню, как самолет со свастикой буквально гонялся за нами с мамой, когда мы пробирались к недогоревшему пшеничному полю, чтобы собрать уцелевшие колоски. И я до сих пор вижу перекошенное охотничьим азартом лицо фашистского аса – так низко проносился над полем его самолет, поливая нас свинцовым дождем.

Весной 1942 года в моем родном украинском городе Дебальцево, оккупированном гитлеровцами, люди пухли и умирали от голода. Особенно страдали мы, дети, сутками простаивая в очередях на немецкой так называемой фабрике–кухне за баландой. Когда мой младший брат Геннадий, которому не было тогда и четырех лет, попросил у оккупанта кусочек хлеба, то получил удар сапогом в живот…

Фашисты панически боялись партизан и часто устраивали облавы и обыски. Однажды ворвались и в наш дом. Эсэсовец хлестанул плетью с железным наконечником мою шестилетнюю сестру. Эта отметина осталась у нее на всю жизнь. А еще помню, как немцы сожгли весь соседний квартал домов вместе с людьми, потому что заподозрили присутствие там партизан. Никогда не забуду ужасную картину угрозы расстрела дедушки Павла, которого фашисты обвинили в том, что он – человек, потерявший ногу еще в Первую мировую войну, якобы унес с немецкого склада велосипед. Во дворе нашего дома они пытали деда, поставив его на колени в мартовский снег.

Ближе к лету 1942 года, когда наши войска отступили к Волге и к Кавказу, в нашем городе фашисты продолжали устанавливать «новый порядок». Продуктовые запасы у нас кончились, есть стало нечего. А на Кавказе, в селе Ивановском Либкнехтовского (теперь Кочубеевского) района жили родители нашей мамы – бабушка Дуня и дедушка Фома. И мама решила добираться вместе с нами туда – ведь вместе беду пережить легче.

Дед Павел соорудил нам двухколесную тачку, и мы двинулись в путь. Хотя «двинулись» – это громко сказано. Мне было в ту пору уже около шести, сестре Вале – семь с половиной, а брату Гене – шел пятый годок. Путь наш пролегал через Хацапетовку, Амвросиевку, Новочеркасск, Ростов–на–Дону, Батайск, Кропоткин, Армавир, Невинномысск, ни много ни мало – 800 километров. Из Дебальцево вышли первого сентября, а в Ивановку добрались уже после Покрова, к концу октября. Значит, шли мы по оккупированной территории почти два месяца. Больше недели жили на заброшенной ферме, когда мама сильно простудилась.

Помню, до Ивановки оставалось чуть более десяти километров. День был солнечный, теплый. Стояло запоздалое бабье лето. После окраинного невинномысского поселка шерстомойной фабрики дорога пошла в гору. В тачке ехать никому не досталось, мы шли пешком и пытались подталкивать повозку, помогая маме. Помню, я настолько ослаб, что не мог даже шагать и уселся на дорогу, в пыль. А когда повозка, достигнув вершины подъема, скрылась за бугром, все же встал и побрел в гору.

Детская память… Вспыхнет, как летняя зарница, блеснет и осветит картинку, а потом погаснет. Так вот и у меня сейчас, уже седого, то и дело память высветит какой–нибудь эпизод далекой поры. Как, например, забыть такое: после месяца нелегкого пути добрались мы до одного крупного кубанского хутора. Немцев было не видно. Заночевали в чудом сохранившемся строении колхозной бригады. А утром постучались в калитку крайнего дома, с виду крепкого, не под камышом – под черепицей. Залаяла во дворе собака. Вышел дядька, справный такой, краснолицый, в шапке–кубанке и в немецких зеленых галифе. Как потом мы узнали, староста здешний, немцами назначенный. Братишка Гена заученно запричитал: «Дяденька, дайте, ради Христа, хоть хлеба кусочек, хоть картошиночку».

А дяденька гыкнул на нас, скомандовав выскочившей со двора собаке:

– Таран, а ну–ка возьми этих краснопузых… – И пес с лаем кинулся на нас…

В Ростове, когда мы заночевали на спуске к Дону в ожидании переправы, прибился к нам мальчик лет пятнадцати, родом из Красного Сулина. Его родные – бабушка, мама и сестры – погибли от прямого попадания бомбы в дом. Даже похоронить было некого. Звали его Виктор, а фамилия была звучная, запоминающаяся – Суров–Бронский. Он и помог маме дотащить тачку и нас до Ивановки.

Виктор жил вместе с нами у нашей бабушки. После оккупации работал в колхозе. А в 1944–м его призвали в армию, и он участвовал в штурме Берлина. После войны, заехав к нам на побывку, отправился на родину, в Красный Сулин.

Еще помню, как в Ивановке нас отмыли от двухмесячной грязи в дубовой десятиведерной бочке с зеленчукской водой, накормили и уложили спать. А наутро у братишки под подушкой обнаружили корочки хлеба. Малыш заначку устроил, зажав в кулачке сухарики, не уверенный в завтрашнем дне.

...Иногда вижу во сне, как наяву, мою маму, ее добрые и ласковые, натруженные и заботливые руки, её светлые, как небо, глаза и как тогда, в войну, слышу ее молитву: «Спаси и помилуй, Господи, моих деток!».

Раны, нанесенные детской душе войной, не заживают. Но, увы, есть сегодня люди, которые путают Троянскую войну с Великой Отечественной! А есть и такие, что пытаются исказить, оболгать нашу историю, марая грязью и подвиг народа, и славу его полководцев. И потому давайте не–устанно рассказывать молодым о годах нашего военного детства, о страданиях и мужестве матерей и отцов, дедушек и бабушек, о Великой Победе над жестоким и коварным врагом.

Поклонимся великим тем годам...

Ставрополь.

Николай МАРЬЕВСКИЙ