Солдат

Часть 1

Казалось, только что Максим бежал в едином порыве атаки вперед, на позиции окопавшихся еще с осени немцев.

Хрипел прокуренными легкими, широко разинутым ртом вдыхал жгучий пороховой дым и резкий морозный воздух с колючими редкими снежинками. Бросаясь в окопы, грозно ревел: «Ура!», вонзал длинный четырехгранный штык старенькой винтовки в податливые тела врагов и, передергивая затвор, стрелял, почти не целясь, в упор в выраставшие перед ним фигуры в серо–зеленых шинелях. Не испытывал при этом ни страха, ни жалости к погибающим от его руки, ни радости от скорой победы. А победа была близка! Краем глаза Максим замечал, что по всей линии окопов немцы удирали к деревне. От окраины то и дело выносились мотоциклы и мчались к близкому лесу. Туда же тянулись редким ручейком фигурки окопников. Однако и оттуда уже доносились разрывы гранат второго батальона, скорее не слышались в грохоте боя, а угадывались по взметываемым кускам снега и земли.

Огромный конопатый фриц вынырнул из–за изгиба окопа, когда винтовка Максима оказалась пустой. Немец тяжело, затравленно дышал, стискивая левой рукой ствол, как дубину, автомата без магазина, кинулся по узкой горловине окопа на Максима, намереваясь с размаху садануть русского по голове. Снарядить оружие ни у русского, ни у немца времени не было. Максим, хотя и мог выставить вперед штыком пустое оружие, отбросил винтовку и, поднырнув под руку немца, обхватил его, крепко сжав кольцо рук, резко выпрямился, нанося головой удар в переносицу врага. Немец, покачнувшись, обливаясь кровью из носа и губ, устоял и так же крепко перехватил Максима руками.

Лицо немца в потеках крови оказалось гораздо выше головы Максима, и повторить удар не получилось. Немец и русский топтались по дну окопа, напрягая все силы, чтобы свалить противника. У Максима от напряжения ныли икры ног, болью сводило спину, раненную еще в финскую. Сапоги путались в длинных грязных лентах бинтов, оскальзывались на каких–то жестянках, противогазных коробках, на прочем хламе, скопившемся за долгое сидение в окопах. Под ногами противников чавкала подтаявшая грязь, смешанная со снегом. Максим опасался, что вот–вот потеряет равновесие и упадет. Попытался развернуть фрица так, чтобы опереться спиной на стенку окопа. Попробовал ногами оттолкнуть немца от себя и выдернуть из–за голенища сапога трофейный кортик. Но фриц разгадал нехитрый прием и усилил обхват, стараясь повалить русского на землю. Максим надеялся, что кто–нибудь из своих заскочит сюда и поможет, но все уже ушли вперед, оставив на потом заботу о раненых и убитых.

Немец, не выпуская тела Максима, внезапно присел, скользя кольцом рук вниз, рванул русского вверх, собираясь забросить его на срез окопа. Максим от неожиданности расслабил захват, но тут же ударил фрица кулаками по ушам. Левый кулак врезался в край каски, содравшей лоскут кожи, правый же попал в цель. Немец, взревев, рухнул на колени. Максим сунул руку в сапог, ухватил рукоятку кортика, лихорадочно нажимая на кнопку, чтобы отбросить ножны, но не успел. Немец выбросил вперед руку с невесть откуда взявшимся пистолетом и выстрелил. Пуля ударила в левое плечо, отшвырнув Максима наземь. Немец пытался передернуть затвор умолкнувшего пистолета скользкими от крови пальцами. Максим кошкой крутнулся через раненое плечо, заматерился от нестерпимой боли и, оказавшись рядом с немцем, не разбирая куда, вонзил во врага кортик. Немец захрипел горлом, забулькал темной, ударившей фонтаном кровью, обмякнув, ткнулся головой в сапоги русского.

Максим попытался подняться на ноги. Не вышло. Боль вышибла сознание. Упал на убитого. Пришел в себя от холода, быстро остудившего разгоряченное боем тело. Максим затревожился, что пролежал долго и теперь остался один в окопах. Но солнце, размытое в морозном небе, все еще стояло почти в зените. Максим осторожно пошевелился, неловко сел, опираясь о спину убитого немца. Боль всколыхнулась в раненом плече. Шинель, черная от сажи и окопной грязи, набухла кровью, топорщилась замерзшим коробом. Максим посидел еще немного, отдышался от приступов пульсирующего жжения раны, встал на колени и, кряхтя, с трудом, перевернул немца лицом к себе. Схватился здоровой рукой за рукоятку кортика, с силой потянул. Лезвие выскочило из раны неожиданно легко. Максим, охнув, неловко опрокинулся на бок. Засопел, завозился, заползал на коленях в поисках ножен. Нашел не скоро. Ножны упали в мягкую жижу, и мороз их уже успел зацементировать грязным комом. Максим кортиком выковырял ножны, сбил ледяную грязь, обтер начерно лезвие о шинель немца, сунул кортик в сапог. «Потом. На досуге очищу. А то ржа поест», – мелькнула мысль.

Выкарабкался из окопа, опираясь о подобранную трехлинейку, оглянулся на немца. Рана в горле фрица не кровоточила, зияла застывшей блестящей кровью, напоминая рубец, что остается от хлесткого удара кнутом. Каска скатилась с рыжей головы фрица, и волосы, еще недавно потные от борьбы, намертво примерзли к голове. Максим вздохнул и потихонечку побрел к деревне. Навстречу двигались санитарные сани, запряженные полумертвым, худющим коньком.

Хрустя полозьями, сани потянулись мимо Максима. Только сейчас он вспомнил о шапке и каске, забытых в окопе. Поморщившись от пощипывания мороза, догнал в два шага сани, плюхнулся на трухлявое сено рядом с возницей – санитаром Чеботаревым.

Максим сблизился с Чеботаревым, бывшим ветеринаром, может быть, потому, что горе у них было похожее.

Перед войной Максим схоронил свою двенадцатилетнюю дочь Евдокию. Болезнь скрутила девочку высокой температурой, распухло горло, дышать стало нечем ребенку. В селе больницы нет. До Вейделевки, до райцентра, председатель бричку не дал. Да оно и понятно. Уборка хлебов шла! Каждый человек и каждая лошадь на учете. Поди проспи хоть день, вмиг станешь врагом народа. А вдруг – буря?! А вдруг – гроза?! А тут и лошадь, и бричка нужна, и мамка или папка уедет. Еще неизвестно, сколько там, в больнице, пробудут. Вдруг не на один день!

Пока спорили с председателем, Евдокия померла. Посинела, опухла лицом. Максим еле прикрыл выпученные от удушья глаза дочери, когда вернулись с женой Мариной с поля...

Чеботарев же потерял своего десятилетнего сына в первые дни войны. Задавил парнишку танкист, даже не увидевший, что сотворил!

Мальчишки крутились возле танков. Как же, такого сроду у них в деревне не видывали. А тут сразу танковый полк на краткосрочный постой прибыл. Двигался полк по украинским степям навстречу наступающим фрицам. Утром сигнал, танки газу наподдали и в клубах вековой пыли затрещали по дороге из деревни. Сынишка Чеботарева, стоя сзади одного из них, рассматривал мощные гусеницы, да на беду под ними увидел блеснувшие гильзы. Понадеялся на себя пацаненок, сунул быстренько ручонку за добычей, вдруг пацаны постарше заметят да перехватят, а танк возьми, да дернись, сначала немного назад, а потом пошел вперед. Только этого немного назад хватило, чтобы затянуть, подмять под себя мальчишку, раздавить ему руку и голову.

Нашел ребенка Чеботарев, когда пыль улеглась. Лежал сынишка в густой кроваво–черной гуще.

Через месяц Чеботарев, простившись с могилой сына, да вмиг иссохнувшей и поседевшей женой Натальей, ушел на фронт.

– Шо, Максым, зачепило? – повернул участливое небритое рябое лицо Чеботарев.

– Да–а–а, – неопределенно протянул Максим и замолчал, неуклюже пытаясь одной рукой свернуть цигарку.

Рука, раненое плечо уже налились густой тяжелой болью, ободранные костяшки кулака саднили. Благо, надорванный лоскут кожи прилег на рану и не цеплялся ни за что...

Чеботарев протянул недокуренную самокрутку:

– На, потягни, може полегшае!

– Что в деревне? – хмуро спросил Максим, жадно затягиваясь едучим, горячим дымом.

– Та, ничого. Нимчуры к лису побиглы – а там их вторый батальон встринул. Тай дали им пороху… Мы ж думалы, шо их дуже богато там, – вздохнул Чеботарев. – А их зовсим трохи, ну, може з батальон було, тай и тиих положилы.

Сани дотянулись почти до того места, откуда Максим недавно выкарабкался, и лезть назад ему совсем не хотелось, тело сильно ломило.

– Слышь, Иван, ну глянь–ка, вот под тем фрицем, – ткнул винтовкой. – Нет ли моей шапки и каски. Обронил где–то.

Чеботарев спрыгнул в окоп, наклонился к трупу:

– Це ты його, Максым, чи як? – увидев проткнутое горло, обернулся Чеботарев.

– Я, я! – вдруг оживился Максим. – У него там, в руке, «вальтер» должен быть, дай тоже.

Иван, покряхтывая, нагнулся к трупу. В руках фрица ничего не было. С трудом перевернул немца. Уже прихваченное морозом, коченеющее тело нехотя перевернулось, глухо тюкнув сапогами о мерзлую землю.

– Ось шапка твоя, Максым! – поднял Иван потную окровавленную ушанку. – А каски – нэма. Та другу визьмешь у старшины, чи я тоби подбэру дэсь.

– Ну, ладно, Иван, пошел я в деревню!..

Часть 2

Санитарной помощи пришлось ждать часа три, пока освободился все тот же Чеботарев. Тяжелораненых свозили в избу на краю села, укладывали на пол, устеленный тряпьем, шинелями, кожухами.

Наконец Чеботарев подошел к Максиму:

– Ну, шо, давай скидай гимнастерку!

Максим расстегнул воротник, Иван помог стянуть одежду через голову. Максим скрипел зубами, шепотом матерился, бледнел лицом в полутьме избы, но резать рукава не дал, несмотря на уговоры Ивана и посулы достать ему почти совсем новую гимнастерку. Наконец управились.

Иван прощупал рану, обмыл теплой водой:

– Так, Максым, пулю–то вытаскивать трэба! Ось она, на выходе из плеча торчит.

– Тяни, – равнодушно ответил Максим, понимая, что обезболить и помочь чем – то в его страданиях Чеботарев не сможет.

– Эх, тоби б горилки, хоть стопки дви! – горестно вздыхал Чеботарев, а сам уже готовил какие – то железяки, противно звякающие в котелке с кипящей водой.

– Ну, Максым Батьковыч, терпи! – полоснул скальпелем вдоль раны, схватил щипцы, сунул их в расширившееся отверстие, ловко ухватил смятую пулю, выдернул из плеча и отбросил на стол.

Максим еще больше побледнел, дернулся всем телом, только когда пуля ударилась о доски стола. Пот заструился по спине, тошнота рванулась к горлу, но проглотил, удержал крик в себе.

Иван останавливал кровь, пришептывал, успокаивал Максима. Перебинтовал плечо и занялся лоскутом кожи на кулаке. Срезал и его, щедро смазав вокруг раны йодом. Протер ссадины на лице Максима и тоже прижег йодом.

Мир раненого резко отличается от мира здорового человека. Теперь Максим прилег на лавку и быстро погружался в темный, тягучий, знобкий, болезненный сон. Спал крепко, сказывалась многомесячная усталость.

Почитай с ноября их полк шел с боями, выравнивая невидимую линию фронта, что выдавливала немцев чуть–почуть на Запад.

Максим вскрикивал, постанывал во сне. Чеботарев принес котелок горячей каши, поставил под лавку, где спал Максим, положил сверху ломоть черного хлеба, укутал котелок своей шинелью и для верности прикрыл все это шапкой раненого друга.

...А к Максиму пришла жена. Она села на краешек лавки, той самой лавки, которую он сколотил сразу, как только построили молодожены свой дом, свою хату–мазанку. Марина осторожно взяла голову Максима, положила себе на колени и сидела в сумерках молча, грустно глядя куда–то в стену, поглаживая ладонями черные с густой проседью волосы мужа.

– Маринушка?! – удивленным, тихим голосом звал Максим. – Ты откуда? Как ты тут?

Хотел подняться, обнять жену, но не смог оторвать своего тела от лавки. Все звал и звал жену, потихонечку, шепотом, чтобы не разбудить мальчишек – Ваньку да Вовку...