Побег

Пусть о смерти слишком часто говорят «неожиданно», эта кончина с самого начала таила в себе некоторую неясность, неожиданность, невыясненность.

Еще вчера Захария, по обыкновению своему, кривлялся на планерке, разыгрывая простачка, чуть ли не святого, а в перерыве зубоскалил по поводу крутого нрава супершефа, управляющего трестом. Вчера же видели, как он, до смерти напуганный разгоном, который все-таки устроил ему супершеф, мчался через три ступеньки вниз по крутой трестовской лестнице, видимо, выполнять сверхсрочное задание управляющего. Вчера же вечером он непрошенно ввинтился в укромную компанию, которую сколотили в производственном отделе в честь дня рождения одного из членов тайной кассы «Человек, подари себе сам!» – и все испугались, что он донесет обо всем наверх и кое-кому, конечно же, не поздоровится. Причем Захария не отрицал такой возможности. Во всяком случае, очки на его и без того обезьяньей роже, похожей на сильно потемневшую и потрескавшуюся от времени карикатуру на известного французского комика Селестино, остро блистали, когда он обращал их на виновника торжества. Наконец, совсем поздно, по сведениям одних, в его кабинете горел свет и по оконным стеклам металась тень Захарии. Другие же, не менее уважаемые лица, утверждали, что видели в ту ночь Захарию в районе известного оргиями и скандалами пригородного ресторана в обществе весьма развязных, хотя и не дурных собой дам. Все это было вчера еще, только что, вот-вот…

А сегодня уже разнеслась весть о том, что Захария умер. Скоропостижно. На службе. Успев только поднять телефонную трубку и услышать несколько фраз неизвестного абонента. Когда трубку перехватили из его упавшей руки, там уже слышались одни куцые сигналы отбоя.

Человек скончался. Во всяком случае лицо его, всегда, даже во сне, говорят, выражавшее нечто, теперь ничего не выражало. Не было на нем всем известной двусмысленной усмешки. И знаменитые полузадымленные очки его разбились. Ни один мускул не дрогнул на лице, пока тело подготавливали к погребению, пока везли на дальнее (в 20 километрах от города) новое гражданское кладбище, опускали в свежевырытую экскаватором яму, засыпали бульдозером, говорили прочувствованные поминальные речи. Даже когда у маленького похоронного митинга взвизгнула тормозами всем известная, похожая на белую акулу машина управляющего трестом (о котором поговаривали в толпе, что он вот уже третьего начальника отдела снабжения и сбыта в гроб загнал) и черно-серебряная голова супершефа на треть секунды, казалось, склонилась над могилой — даже и тогда ничего не произошло: Захария, вечно трепетавший перед управляющим, влюбленный в супершефа, преданный ему, так сказать, до гроба, не шевельнулся, не подал знака, не признался… Тогда-то все окончательно поверили в кончину Захарии.

Кто-то, очень давно знавший Захарию вспомнил, что до того как умереть, и еще раньше, до того, как стать завотделом маркетинга, Захария считался грамотным и даже талантливым инженером. Другие отдали должное его энергии и находчивости на службе. Оказалось, именно Захария организовал в свое время КБ по привязке типовых проектов и, главное, сам на редкость удачно спроектировал комплекс Олимпийской тренировочной базы со стадионом и плавательным бассейном. Но даже в этот миг неожиданного признания заслуг, почти триумфа, Захария не подал никакого знака, что слышит, тронут, ликует. Нет-нет, это были настоящие похороны. Умерший был мертв.

Вот и все. Поговорили. Возложили венки из бумажных цветов на свежий могильный холмик. Пошептались о том, что супершеф, женщины и пьянка сыграли мрачную шутку с «нашим» шутником. Съездили на скромные и пьяные поминки. Разошлись по домам.

Если у кого и оставались какие-то необъяснимые сомнения, то и они исчезли после того, как какой-то совершенно мелкий и даже сверхштатный экспедитор позвонил в трест якобы из квартиры покойного с требованием прислать «хотя бы паршивенький грузовичок», вывезти столы и посуду, взятую напрокат в различных организациях для устройства тех самых поминок. В этом грустном своей бесцеремонностью требовании из квартиры Захарии, переданном по его телефону чужим равнодушным и мизерным голосом, скрывалось как бы главное, окончательное доказательство ухода Захарии…

А сегодня на пыльном грохочущем автовокзале междугородных рейсов из-за занавески в окне порядком помятого «жигуленка» первых выпусков, переполненного развеселой подвыпившей компанией, среди странных и никому не известных лиц нагло блеснули чьи-то остро знакомые шельмовские очки и неуловимая усмешка — краешком темнокожей щеки. Человек, слегка похожий на потрепанную карикатуру на всемирно известного комика Селестино, с любопытством глянул на торопливую озабоченную толпу пассажиров, осадивших транзитный автобус. Сквозь любопытство проступило на карикатуре какое-то одновременное выражение сострадания и лукавой радости, беззаботности и даже как бы шального удовольствия, чуть ли не счастья. «Жигуленок» вздрогнул вдруг от внутреннего смеха: кто-то, видимо, там удачно пошутил. Карикатура, насмотревшись, верно, на зрелище утопающего в автобусных выхлопах перенаселенного автовокзала, отлипла от стекла, откинулась на спинку сиденья в густую внутреннюю тень. Занавеска упала, прикрыв окно. «Жигуленок» вильнул кургузым насмешливым хвостом, прибавил газу и, подпрыгивая на ухабах искромсанного колесами асфальта, затерялся, растворился, исчез в потоке надрывно воющих, перегруженных и пыльных автомашин, вдали на большой общегосударственного значения автотрассе.

Кисловодск.