Голубка Вера…

На следующий день, не выдержав простуженной библиотечной тишины, Вера отправилась бродить по городу. Но, покружив по улицам, и сама не заметила, как вскоре очутилась у дверей музея. Прийти сюда вновь заставило ее странное чувство заговорщика. Будто в засекреченном доме вот-вот соберутся засекреченные люди. Однако в зале художника Б. Чиркова по-прежнему никого не было. Картины щедро выплескивали свои краски, но лишь музейные окна торжественно и пусто смотрели на них. Вдруг за спиной раздались голоса – тихий и следом живой, бойкий, сочный. Вера обернулась. Вчерашний старичок, которого она узнала сразу, говорил с молодым рыжебородым красавцем, который, впрочем, вскоре исчез.

– А Чирков вообще живой? – неожиданно спросила Вера, решив, что говорит со смотрителем музея.

– Чирков? – старик засмеялся. – Наверное, но уже того, старый… А ты чего сюда повадилась, с уроков бегаешь?

– Да нет, мне цветы понравились, вот те, – ответила Вера смущенно, догадываясь, что перед ней как раз сам Чирков.

– Художница, да? – вгляделся в нее старичок.

– Ну да, – кивнула Вера, не зная, что еще говорить…

Этот эпизод музейного полузнакомства в скором времени имел вполне реальное продолжение – Вера стала бывать в мастерской Бориса Чиркова.

Вера приходила до наступления сумерек, в плотном коконе свежего морозного воздуха. Борис Андреевич всегда был в мастерской и ее приход встречал спокойным кивком и неизменным вопросом: «Чаек будешь?». Вера аппетитно пила заваренный на травах чай, потом брала свою скромную папку с рисунком, садилась где-нибудь в уголке. Если Борис Андреевич работал с натурой, она находила свою точку и тоже делала наброски. Чирков писал так быстро и страстно, что мольберт ходил перед ним, как тарелка на спиритическом сеансе. Это было впечатляющее зрелище, временами даже комичное, и нередко специально являлись гости посмотреть, как пишет этот «удивительный Чирков».

Через пару месяцев ежедневных посещений к ней привыкли. О Вере знали мало, но и того, что было известно, хватало, чтобы не интересоваться ею больше. Приехала из какого-то городка, где жила с мамой и бабушкой, училась в технологическом, и возраст – кажется, второй курс…

Первое открытие относительно Веры сделал, кстати, тот самый рыжебородый. «А Вера-то у нас пара Борису Андреевичу, тиха, как голубка».

Вера дрогнула ресницами, она уже слышала, что Чиркова зовут за глаза «голубком…»

Но вообще о себе и других Вера понимала гораздо больше, чем те знали о ней. Ее внешняя замкнутость была лишь следствием ее отнюдь не женской способности видеть человека «за кадром». Этот странный дар развивался в ней исподволь, с разрастанием борьбы между отцом и матерью, когда отец еще жил с ними. Скрытый, почти утробный поединок не прекращался ни на минуту и до сих пор остался для нее печальной семейной загадкой.

Между тем жизнь в мастерской шла своим незамысловатым ходом, как вовремя заведенные часы. Ее двери Чирков открывал для всех, но удерживались здесь немногие: просто Чирков ни с кем не возился, никого не воспитывал и не учил. Время от времени, точно как и в этот раз, в мастерскую вваливалась шумная толпа, заваривался чай. Студенты удивлялись: надо же, такой тихий человечек и какой протестный авангардизм, какая мощная Европа! Плюс, конечно, что-то еще, чему никто не мог найти названия. Об этом начинался спор, отыскивали русский импульс и немеркнущую русскую традицию. Больше всех горячился и говорил обычно Лева: «Да, не ищите, ради Бога, вы этот импульс, это все равно, что искать в России Волгу, – смеялся азартно он. – Да знаете ли вы, что все истинно национальное всегда на виду и в то же время неуловимо. Это гораздо сложнее, чем наши захмелевшие березки или расписные узбекские халаты…». Чирков улыбался Леве, приговаривая: «Возможно, возможно», а Вера думала: «Какая у него все-таки электрическая борода!…»

В то же время она внимательно смотрела на Марьяшу, с которой Лева вот уж третий раз появлялся у Чиркова. Прозрачно-жемчужные кружева, расшитая бисером замша. Вера сосредоточенно думала, о Марьяше она знала все – не слишком изысканный ее словарь, и эту приторно-нагловатую раскованность и прямо-таки пожарную готовность отыскать нового соблазнителя. «Не в том дело, что мы с ней непохожи, что вообще – с разных планет. Просто женщина – только одна из нас, – думала Вера. – Марьяша – бабочка-однодневка, а я…»

Вера не знала, как называется бабочка, которая – навсегда, но она хорошо знала, что не хочет присоединяться к мутантному женскому большинству. Вера вспомнила, как подруги в общежитии, уязвленные ее ультимативной чистотой недотроги, бросили как-то в лицо: «Ты же типичный кандидат в старые девы!» и кое-что еще не вполне цензурное.

Боже, зачем же так? Просто у девочек нет, а Веры есть бабушка – красивая маленькая женщина, со спины почти подросток с пушистой седеющей косичкой. Вера забыла о Марьяше и мысленно вошла в свой дом – вот эти розовые и голубые цветочки, и хирургическая чистота окон, и вкусно, и покойно… Вера садится рядом с бабушкой, кладет ей голову на колени, бабушка ласково перебирает пальцами ее волосы, приговаривая: «Ах, девочка моя невинная, последняя, может, в России осталась… беда, беда…». Вера сквозь дрему не соглашается: «Все-то в России хорошо. И девушки все девственны, и женщины все женственны… И цветы кругом, и красота…»

Но бабушка не слышит ее протестных мыслей и продолжает свое: «Девочку воспитать – штучная работа, тут испокон бабка нужна. Она, что ворожея, и слова знает, и примеры. Да и верят бабушке не как матери, бабка-то, как и внучка, опять целомудренна…»

Вера полуслушает, полуспит, и в какой-то момент они меняются с бабушкой: маленькая девочка лежит на ее коленях, а Вера – лицо в чистеньких морщинках – тихо шепчет ей про ангела, который бережет тех женщин, что берегут себя сами…

Прошло несколько дней, навалились запущенные занятия, и все это время Вера не появлялась у Чиркова. Потом не выдержала, что-то заставило ее наскоро одеться и буквально бежать, спотыкаясь на мерзлых кочках. Двери открыл Лева. Чиркова куда-то срочно вызвали по телефону. Вера откровенно смутилась, но Лева, похоже, не обратил внимания. На полу лежала кипа старых журналов, и он что-то выискивал в них. Вера тоже отыскала старые коробки пастели и стала собирать из нескольких один комплект. Руки плохо слушались, что-то происходило. Будто она шла из одной пустой комнаты в другую, потом в третью, и никого не было, но она знала, что есть…

– Вера! – неожиданно громко произнес Лева.

Вера подняла голову. Лева медленно подошел к ней, сел рядом на табуретку.

– Вера, – повторил он, – художники, как врачи, ну-ка дай – и Лева изящным движением стащил с ее лица большие тяжелые очки.

– О! – воскликнул он, искренне удивленный. – Какие чистые голубиные глаза! Все дело, конечно, в веках… Вот она – нежная меловая линия. А у той веко свинцовое, с магнитом, красиво, но… тут птичка, там животное другое…

Вера поняла, что «другое животное» – это Марьяша, но не успела она что-либо осознать, как Лева схватил сиреневый мелок, точным движением провел им вдоль линии глаз. Затем легонько содрал с волос зеленую резинку и разбросал пшеничные пряди по плечам.

– Ну! Ты только посмотри на себя! Он схватил ее за руку и потащил в дальний угол, где за двумя фанерными ящиками стояло большое старое трюмо. Они пробрались к нему, и Вера глянула. Зеркало, словно занавеской, было затянуто пылью. Лицо Веры казалось побитым молью. Лева, спохватившись, провел широкой ладонью по стеклу, и она увидела свое незнакомое лицо в овальной раме. Лева смотрел секунду, другую, третью – так долго, что у Веры закружилась голова, будто жемчужное облако опустилось над ними. Вера почувствовала, что это первая взрослая минута в ее жизни…

С тех пор Вера перестала ходить в мастерскую. Прошло несколько недель. И если раньше никто не замечал ее присутствия, то теперь вдруг все озаботились ее отсутствием. Несколько раз появлялся Лева, дважды – с великолепной Марьяшей. Он сидел, не раздеваясь, как мавр вращал своими пронзительными темными глазами и уходил.

Но вот однажды в конце занятий в студенческую аудиторию, бочком вошел вахтер и пробубнил: «Там, это, Семенову очень просят, третий раз уже приходят». Вера вспыхнула и вышла в вестибюль. У двери стоял Чирков. Вера радостно кинулась к нему.

– А у меня сессия начинается, столько запустила, – забормотала она.

– Мы обо всем еще поговорим, а сейчас хочу сообщить тебе, что Лева-то наш скоропостижно женился. Сегодня свадьба, очень зовет.

Вера, медленно улыбнувшись, закивала:

– Это хорошо, я поздравляю… Но не могу…

– С восьми лет у меня Лева, сначала мать водила, потом бегал сам. Нездоровится мне что-то, Вера, без тебя не пойду. Да вот, Лева только что звонил на сотовый, сейчас подойдет машина.

Ехали долго, миновав какой-то пустырь, и вышли у массивного дворца с колоннами и голубыми елями вокруг. Где-то у основания бесконечно длинного стола Вера увидела жениха и невесту. Лева был серьезен и даже мрачен, Марьяна, напротив, королевски сияла и сверкала. Лева быстро отыскал их глазами и вышел навстречу. На Веру посмотрел как-то странно просительно, как на икону. Вера в ответ только хлопнула ресничками.

Ну а дальше была свадьба со всеми атрибутами псевдозначительности и всеобщего счастья. Наконец Чиркова увлекла в сторону какая-то полная дама. Вера решительно встала из-за стола, веером крутнулась ее плиссированная юбочка. В вестибюле ей подали пальто, и она вышла. Стоял холодный сиреневый вечер. Вера зашагала по пустынному шоссе, опасливо озираясь. Вдруг раздались чьи-то шаги. Она обернулась. Это был Лева – по-прежнему трезв и как-то несоразмерно событию сурово-спокоен.

– Ах, голубка моя, видишь, какое дело…

Вера не стала уточнять, какое именно, и пошла дальше. Он тоже молчал. Вера инстинктивно ускорила шаг, но Лева, словно обрадовался, прибавил скорость. Вера уже почти бежала, и локти ее мелькали, как у спортсменки. Лева не отставал. Дворец и свадьба уплывали куда-то к горизонту.

Вдруг из глубины пространства раздался не женский, а какой-то кошачий, тигриный рык:

– Ле-ва!… Лев-ка-а-а-а….!

Звук не угасал, подхваченный простором пустыря, и множился печально и дико – а-а-а-а…

Вера с размаху остановилась. Они столкнулись с Левой и в растерянности смотрели друг на друга. Бесконечная беззвучная секунда повисла между ними. Первой опомнилась Вера.

– Тебя зовут, Лева, слышишь, зовут, – сказала она ясно и просто.

– Да, да… Прости меня, Вера, иди к автобусной остановке, тут уже рядом.

Вера пошла. Если бы она решила обернуться, она увидела бы неподвижную мужскую фигуру, глядевшую ей вслед. А может, куда-то в неизвестную даль.

Буденновск.