Кровь цветов

Вчера в роще мы целый вечер гуляли. Наташа была в большой белой осенней шляпе. Она сказала:

– А вы, выходя из дому, ничего не заметили?

– Ничего, – ответил я.

– На вашем окне теперь красных цветов нет.

– Как нет? – удивился я. – После обеда я их видел сам, своими собственными глазами.

– А теперь нет. Были да сплыли.

Лукаво смотрят темные, улыбающиеся глаза.

– Пусть! – заносчиво отвечает Наташа. – Я ненавидела их. Я должна была их умертвить.

– За что же вы ненавидели эти цветы?

Молчит. Ответа нет.

– Разве можно ненавидеть цветы? – докторальным тоном говорю я, – посмотрите кругом, милостивая государыня.

Я властно останавливаюсь перед курганом, который покрыт стотысячным ковром, и опять уже очень строго спрашиваю:

– Разве можно ненавидеть цветы?

Говорю и чувствую, что сейчас прочту ей краткое, но основательное нравоучение, такое, которое она не скоро выкинет из головы, – говорю и вижу, как склоняется эта милая головка, склоняется печальная осенняя белая шляпа; маленькие пальчики, которые я называю маленькими мальчиками (это ей очень нравится!), перебирают кружева на кофточке.

– Я не думал, что у вас такое сердце, – начинаю я свое нравоучение, обдумывая дальнейшие фразы.

– Сегодня перед вечером, – таинственно сообщает она мне, – нет, не перед вечером, а когда уже стало темнеть, я подкралась к вашему окну. Оно было открыто, кругом, слава Богу, никого. Анна Трофимовна ушла чай пить. Я подкралась – быстро оборвала все ваши цветы.

Я серьезно опечален. Я так любил эти налитые кровью цветы.

Сквозь их листья так хорошо было смотреть на солнце, когда оно с юга переходит на запад.

– Я пожалуюсь на вас мировому судье, Ивану Егоровичу, – говорю я, стараясь шутить: – денька на три он посадит вас в арестантские роты, тогда вы узнаете, как рвать чужие красивые цветы.

– Сегодня днем я пять раз проходила мимо вашего окна, – тихо, видимо, оправдываясь, говорит она, – ну, вы понимаете? Я пять раз видела только те глупые, точно чужой или не чужой (она подумала и поправилась), не чужой, а моей крови напившиеся цветы. Ну… вы понимаете? Понимаете? Ну и, конечно… сорвала их… и бросила… в канаву… И… теперь они лежат там… И… пусть полежат себе… Мне решительно все равно! – неожиданно смелым тоном закончила она, вне всякого сомнения порвав в своем сердце благочестивую, желанную нить раскаяния.

У нее сразу появился откуда-то такой вид, что она ничуть не боится Ивана Егоровича, мирового судьи, который как раз в это время пробирался по каштановой аллее в клуб: играть в 66.

…Разговор этот был вчера. Сегодня я вышел на тротуар. Царское августовское утро. Царь щедр и милостив. Повелел воздуху – и он сегодня прозрачен и свеж. Повелел небу – и оно надело самый лучший свой наряд: синий, прозрачный, с жемчужным плывущим ожерельем. Тени моих акаций сильно и резко отброшены на дорогу, и вижу я, как по ним прорезаны колесами параллельные следы.

В канаве – мои красные цветы. Лезу, достаю их. Они – мертвы. Должно быть, умерли ночью, часа в два, быть может, как раз в то самое время, когда я возвращался домой, один, радостный и полный счастья. Кровь, видимо, капля за каплей повытекла из их листиков. Края подсохли, завернулись и печальные-печальные: казненные. На сердце у меня грусть: цветы, сквозь которые так хорошо было следить за солнцем, когда оно с юга переходит на запад, умерли. Но разве грусть человеческая долговечна? И я слышу, как к ней уже подкрадывается (осторожненько) радость, хитрая и светлоокая, и шепчет: «цветы умерли за тебя».

Как покойников, я бережно целую их, несу в дом и, как в могилу, прячу в свою самую любимую, самую лучшую на земле книгу.