Разговор

Недавно я увидел статуэтку: металлическая женщина. Какая-то, видимо, очень древняя бронза. Спокойная и стройная поза. Тонкая материя, закрепленная крупной пряжкой у левого плеча, широко спадает, струясь и облепляя острые, чуть провисшие груди, впалый живот, бедра, и закручивается ветром по земле у ступней. Поверхность бронзы потемнела, вибрирует радугой оттенков. Патина одевает фигурку – века, превратившиеся в тунику. И если долго и пристально смотреть, замечаешь колебания этой туники – словно от медленного и глубокого дыхания. А если ты уже много раз смотрел так на статуэтку и научился восхищаться непринужденностью ее линий, дыханием ее патины и у тебя к тому же впереди достаточно свободного времени, в котором статуэтка – единственный твой настоящий собеседник, ты начинаешь улавливать ее голос, вернее, ее звучание. И ты догадываешься, что она звучит всегда, все свои века, с тех пор как из ее неровностей и складок вышелушили последние крупинки формовочного состава. А теперь, с этого мгновения, когда ты впервые ее услышал, она звучит для тебя, прежде всего для тебя. С этого мгновения, может быть, до конца твоих дней у тебя появляется прекрасная и верная собеседница или даже два незаменимых собеседника: тот мастер, который послал ее тебе в черное безлюдное пространство, через руки тысяч глухих и незрячих менял, и та женщина, которая отдалась рукам мастера всем дрожанием своих живых и говорящих черт.

Вот у той бронзы я и научился, и понял, что все люди, как музыкальные инструменты, полны своим гулом, голосом, который наполняет их кажущуюся тишину, даже когда все струны молчат или оборваны.

Тогда я подошел к одному человеку и прислушался. Сказал что-то и снова прислушался. Но ничего не услышал в ответ.

Тогда я исправил свою догадку: это некоторые люди звучны и отзывчивы, как хорошие инструменты, сработанные настоящим Мастером. Другие – словно бы фабричные, массового производства, кто похуже, кто получше. А еще полно глухонемых, как сырое дерево. Но должны же быть люди, говорящие с тобой через все времена и пространства.

И когда я все это понял, мне захотелось поговорить с живым человеком. Я стал подходить к разным людям и пытался заговаривать с ними, а потом, почти отчаявшись услышать отклик, просто кричал «а!».

Никто не отзывался. Статуэтка отзывалась, а они – нет.

Впрочем, у каждого было некое свое звучание. Но так как они жадно слушали только себя, получался как бы замкнутый мир: другие миры им были неинтересны, их окружала глушь. Не похоже ли это на черные дыры во Вселенной? Но ведь Вселенная хотя бы светится!

И я обратился к себе. И увидел довольно грубое, но просторное строение. В нем пусто. Шаги отдаются ото всех стен – в каждом закоулке по-своему. Под кровлей живут ласточки, возятся, мелькают, резко попискивают на лету. Сквозь щели в кровле в хорошую погоду проникают потоки света и растворяются в сухом и чистом воздухе, чтобы вспыхнуть где-нибудь на стене, выхватывая кусок темной и непонятной фрески или обнажившийся из-под древней штукатурки дикий камень.

Ласточки и лучи солнца в какой-то момент помогли мне почувствовать свой настоящий объем – всего себя от тяжкого, врывшегося в почву фундамента до легкого свода, наполненного темным воздухом и ласточкиной возней. Но более всего я оказался наполнен звуком, точнее, готовностью зазвучать, которая есть на самом деле уже сформованный и ощутимый даже, хотя и не разразившийся звук. Это, наверно, похоже на то, что творится в органных трубах, переполненных воздухом, но ветер еще не потек, или в драгоценной музейной скрипке, когда ее настроили и снова положили на полку, или на лавину в горах и в тишине: она уже срывается, уже видима, но звук еще не достиг слуха…

Еще одна мысль промелькнула, как ласточка.

Я принес образ той статуэтки и поставил посредине себя – прямо на каменные плиты пола, но так, чтобы солнечный поток задевал ее на своем пути сначала ранним утром, а потом вечером, на закате. Получилось редкостное: два непрозвучавших звука – один в другом. Ах, сколько непрозвучавших золотых синусоид искривило напряженное пространство! Как удивительно сочетались эти непрозвучавшие звуки! Какое неслыханное эхо готово было сорваться со всех стен, чтобы столкнуться в центре и вновь разбежаться, потрясая своды. Ласточки замерли на лету, захваченные мертвой зыбью этого хорала. Солнечный луч напрягся и загудел в поле готового вспыхнуть разговора. Она бы сказала, и я бы ответил. И эхо наших голосов сталкивалось бы и сочеталось и – родился бы совершенно новый, никому не знакомый голос. И голос этот вырывался бы от нас совершенно цельным, голосом нашего общего времени-пространства. И это означало бы, что у нас получился настоящий разговор.

г. Кисловодск.