Серега Цыган и Батюшка Русь

Случай из жизни

***

Первой моей большой, многомесячной экспедицией была комплексная лимнологическая экспедиция в Карелии. Лимнология – это наука, изучающая озера. В Карелии озер великое множество – и большие, и средние, и малые, и совсем крохотные, безымянные, затерянные в лесах… Местные жители называют их ласковым словом «лабушки». В лабушках вода черная, настоянная на болотных травах, но очень чистая, прозрачная. Рыба, лягушки и прочая живность в лабушках тоже черные и от этого как бы загадочные.

Базовый лагерь, или, выражаясь профессионально, «табор», мы разбили на берегу озера Лососиное, на красивой песчаной косе. Ее всегда обдувал, сгоняя комаров, свежий ветерок, и потому жить в нашем таборе можно было долго и счастливо.

В озеро Лососиное впадала речка Лососинка, бежавшая сюда от самого Петрозаводска. Один местный рыбак рассказал нам о том, как царь Петр, который и сделал эти места русскими, прошел от города до нашего озера прямо по речке, а в речке этой водилось так много лосося, что Петр шагал по спинам рыб. «Прошел и ботфортов не замочил!», – вдохновенно завершил свой рассказ рыбак. После чего и велено было речку называть Лососинкой, а наше озеро – Лососиным.

Картина долговязого царя, шагающего по спинам рыб в речке, долго не давала покоя моему воображению. Вот это да! Вот это фольклор! «Прошел и ботфортов не замочил!»

Начальником экспедиции был Иван Иванович Бахарев, средних лет и среднего роста мужчина, внешностью своей изумительно напоминавший Ленина – лысина, рыженькая бородка, рыжеватые волосы на затылке. Даже картавил слегка. При этом Иван Иванович от обид на начальство, от того, что очередь на квартиру пятый год совсем не двигалась, сделался, что называется, «ярым антисоветчиком». Первое, что он спросил у меня при знакомстве, было: «Послушайте, вы не могли бы достать Солженицына? Очень хочу прочитать наконец «Архипелаг Гулаг». Я даже опешил. Ну действительно, представьте себе – подходит к вам вылитый Ленин, грассируя, просит почитать Солженицына.

Впрочем, Бахарев в таборе появлялся редко, торчал в Петрозаводске, а то и вовсе уезжал в Ленинград по своим квартирным делам. Поэтому главным у нас был Серега Цыган: черная могучая шевелюра, черная борода, сверкающая в этой бороде белозубая улыбка, мерцающие плутовством и весельем темные навыкате глаза. По должности Серега Цыган был всего лишь техник-геодезист, но авторитет его во всех экспедиционных делах был столь высок, что ему подчинялись все четыре инженера экспедиции, в том числе и я.

На самом деле Серега был не цыган, а испанец. Родители его бежали в Советский Союз от генерала Франко, здесь у них родились две девочки – Франсиска и Люсия, а потом и мальчик, которого они назвали Серхио. Девочки выросли, выучились, стали преподавать романскую филологию, а вот мальчика Серхио где-то в конце 50-х, во время отдыха в Одессе, украли цыгане. Отыскать его удалось лишь через несколько лет, и за это время Серхио настолько оцыганился, что с этим уже ничего нельзя было поделать. И профессию он в конце концов выбрал кочевую, исходил вдоль и поперек весь Союз, работал с геологами, биологами, лесоустроителями, картографами, энтомологами, нефтяниками, охотоведами… Стал знаменит. О нем говорили так: «Ну, это матерый бичара». В те времена людей, которые вели подобный образ жизни, называли «бичами». Бич – это вроде бы «бывший интеллигентный человек». Были и другие толкования, не столь лестные, но в устах Сереги Цыгана слово «бич» всегда звучало крайне уважительно, а уж «бичара» – просто похвала превыше всяких похвал.

Благодаря Сереге жизнь в нашем таборе была в известном смысле даже культурной. Выпивали мы почти каждый вечер. После работы. После тяжелых дневных трудов, после болот, мошкары, озерной тины. Пили темную петровскую водку. Закусывали свежей ухой, белыми грибами, морошкой, дичью. Никогда не напивались. Никогда не было никаких ссор, драк, вообще никаких безобразий. Серега следил за этим строго. Слушались его все, даже рабочие из недавних зеков.

Обычно после второй кружки приносили из палатки безнадежно расстроенную, отсыревшую гитару, Серега протягивал ее длинноволосому узкоплечему балагуру по прозвищу Хиппи и говорил снисходительно – повелительно: «Ну, давай…»

Хиппи исполнял свое «ви ол лив ин зе елоу сабмарин». Потом что-то из Высоцкого, потом, конечно, «ой, загулял, загулял, загулял парнишка молодой», потом начинал изображать Райкина, Муслима Магомаева, Эдиту Пьеху, кого-то еще. Все смеялись, всем было весело, душевно, а Серега Цыган, полулежа на спальнике, красиво освещенный костром, ласково приговаривал: «Ай, хиппи! Ай, чавела! Ай, молодец!..»

Это потом я привык к тому, что в каждой экспедиции обязательно встретишь людей необычных, совершенно непредставимых в городской, нормальной жизни, но тогда все это было мне внове, и я смотрел на Серегу Цыгана с восхищением, а потом стал замечать, что невольно подражаю его цыганскому акценту.

Была у нас там еще одна замечательная пара – карел Кукко (его называли Кукушка) и то ли белорус, то ли поляк по имени Людвиг (его переименовали в Бетховена, поскольку тот был, как известно, также Людвиг).

Связаны они были, как ни странно, абсолютной друг другу противоположностью. Это во-первых. А во-вторых, они были единственными среди нас, кто относил себя к какой-то «конфессии»: Кукушка был лютеранин, протестант, а Бетховен – католик. Кукушка был смирный, беззащитный, он пьянел от чайной ложки спиртного, сидел потом в сторонке, хныкал и все повторял: «Мы, лютеране, народ честный…». Бетховен, напротив, мог выпить хоть ведро водки, но при этом не хмелел, а как бы сатанел, белея от злобы неведомо на кого, и чертыхался по-польски: «Пся крев, холера ясна». Искал, к кому бы прицепиться, цеплялся к Кукушке, но Серега Цыган усмирял его одним взглядом.

Интересным человеком был и Хиппи: потомственный ленинградец, полтора высших образования, родительская квартира на Литейном, но вот – потянуло на волю. «Русскому хиппи ЛСД не нужен, русский хиппи балдеет от пространств своей родной страны», – так объяснял он свое мировоззрение.

Но самого интересного и важного человека я отметил не сразу. Вид у него был внушительный, богатырский, но держался он как бы в тени, говорил мало и, по-моему, совсем не пил, все листал какие-то пухлые тетради, что-то в них вычитывал. Потом оказалось – в эти тетради он уже много лет выписывает из русской литературы описания природы. И всюду возит с собой. И постоянно перечитывает. Тургенев, Бунин, Чехов, Толстой, Паустовский, Пришвин, Аксаков. Поразительно. Мужик, похожий на Илью Муромца. Или вот у Крамского есть замечательная картина «Полесовщик». Очень похож. Просто одно лицо. Потрясающая, как я не раз убедился, физическая сила. И эти тетрадки с описаниями восходов, закатов, весенних гроз, осенних сумерек. Поразительно.

Хиппи однажды сказал мне о нем: «Тип, конечно, величавый. Вот если б слово Русь было не женского, а мужского рода, я бы назвал его так: Батюшка Русь».

На самом деле звали его Иван Архипыч, был он с Севера, говорил, как все поморы, сильно «окая», смотрел на всех и на все внимательно и как-то непередаваемо трезво. Все называли его Архипыч, но про себя я все же так и думал о нем – Батюшка Русь.

Постепенно стало заметно, что перед ним робеет даже Серега Цыган, признает его над собой превосходство в чем-то существенном, самом важном для жизни в лесу. Причину я понял, когда сходил с Архипычем в «заход», это когда уходишь из базового лагеря обследовать дальние, глухие озера, живешь и работаешь там несколько дней, а то и пару недель. Так вот, в лесу Батюшка Русь был само совершенство. Ни одного лишнего движения, ни одного лишнего звука. Место для ночлега устраивал безукоризненно и за полчаса. Одежда, инвентарь – все у него было подогнано, опрятно, исправно, отлажено. Любая работа в его руках делалась как бы сама собой. Особенно ловко он владел топором. Я как-то сразу вспомнил партизана Тихона Щербатого из «Войны и мира». Толстой пишет о нем, что владеет своим топором, «как волк владеет зубами». При случае я сказал об этом Ивану Архипычу. Он подумал, покачал головой – «не помню», но через месяц вдруг подошел, положил мне руку на плечо: «Про Тихона-то. Я в библиотеке был, посмотрел. Похоже».

Оказалось, что по выходным, когда мы ездили отдыхать в Петрозаводск и садились пить водку в прокуренной, шумной пельменной, где собирались бичи и бродяги со всей Карелии, Иван Архипыч шел в читальный зал республиканской библиотеки, чтобы пополнить свою коллекцию описаний природы. К природе у него было отношение почти религиозное. Однажды мы вышли с ним после пяти часов ходьбы к удивительно красивому лесному озеру. Сели на берегу, привалились спинами к огромному, обросшему мхом валуну. Было тихо. Смеркалось. Плескались в камышах утки. Батюшка Русь вдруг сказал, не поворачивая головы: «Мир-то Божий, в нем все для человека есть – живи себе по-божески, радуйся. Не живет. Потому что хочет больше, чем ему надо».

Кукушка и Бетховен время от времени затевали у костра «богословские споры»: карел ругал Папу Римского, поляк проклинал Лютера с Кальвином. Все смеялись, мало что понимая. Батюшка Русь, однако, прислушивался к их спорам внимательно, но ничего не говорил. Много позже я узнал, что у него есть своя вера, видимо, не вполне ортодоксальная, но зато вполне русская: «У нас на Севере-то без Бога человеку нельзя. Богу-то не помолишься, дак Север тебя задавит».

Много позже – зимой 1976 года – я ездил к нему в гости, и мы полтора месяца прожили с ним в заброшенной, заваленной сугробами деревне на берегу Белого моря. Много дивного я узнал тогда об этом человеке, и вот, вспоминая о нем сейчас, думаю: ведь таких, как он, были у нас на Руси миллионы… И куда они подевались, как это произошло?