Небо Аустерлица

В 1967 году я, второкурсник одного из столичных вузов, побывал в Чехословакии по так называемому «студенческому обмену». Говорили, что этот обмен придумали лично Брежнев и тогдашний чехословацкий руководитель Новотный. Якобы после одного дружеского за-столья Брежнев сказал Новотному: «Вот мы с тобой друг друга хорошо знаем, любим и уважаем. А как же наша молодежь? Надо дать ей возможность как следует подружиться». И вот после этого придумали студенческий обмен. Придумка была хорошая: сначала они приезжают к нам недели на три, мы их размещаем, кормим, развлекаем, показываем Москву, Ленинград, Золотое кольцо. Потом мы едем к ним на тот же срок, они нас кормят, развлекают, показывают свою страну. Выходило интересно и очень недорого. Мне моя поездка в Чехословакию обошлась, как сейчас помню, в 110 рублей, то есть в три месячные стипендии.

Чехи приняли нас очень хорошо. Особенно полюбился им руководитель нашей группы, доцент кафедры общей биологии Иван Сергеевич Поволяев. Человек он был пожилой, прошедший войну, контуженный как раз в боях за Прагу. От контузии у него остался нервный тик, который в минуты волнения просто не давал ему говорить. Лицо у него было простое, крестьянское, доброе, а ростом он был невелик, весь такой как бы кругленький, за что чехи прозвали его Бублинка. Мы долго не знали, что это собственно значит – ну, Бублинка и Бублинка, звучит забавно и вроде бы ласково. И только к середине поездки чехи объяснили мне по секрету, что «бублинка» – это пузырек в правильно сваренном пиве. Видимо, для чехов такие пузырьки означают нечто существенное и доброе.

Меня они выделяли из остальной группы за мой ставропольский выговор: южно-русское «г» звучит почти как «h» чешской речи. К примеру, «девушка» по-чешски – «holka». У наших северян, москвичей да питерцев это выходило либо как «голка», либо как «холка», и только я умел обратиться к чеш-ской девушке практически правильно. Вообще же наблюдать жизнь и быт славян очень интересно: временами наступает некое головокружение от постоянного узнавания – неузнавания. Что касается чехов, то очень точно, хотя и замысловато, общее впечатление от них выразила одна из наших студенток: «Очень похожи на нас, как если бы мы были немцы».

Все, что мы видели в Чехословакии, было такое аккуратное, умеренное, уютное. Не было там ничего выходящего за положенные пределы. Все будто заранее благоустроено – горы, леса, поля, озера, реки. Ни тундры, ни тайги, ни калмыцких степей, ни громады Кавказа, ни Белого моря в осенний шторм. Ничего чрезмерного. Ничего пугающего. Да, именно так – ничего пугающего.

И вот вдруг однажды вечером чехи заговорили, что завтра с утра мы поедем на «могилу мира». Что это за могила и почему в ней лежит весь мир, объяснить они не смогли. Никаких переводчиков у нас не было, поэтому все ждали чего-то малоприятного: склепы, плесень, могильный холод. Чешский язык вообще очень оптимистичный, даже игрушечный, но эта Mohila Mira звучала по-чешски гораздо более зловеще, чем по-русски.

Оказалось, однако, что Могила мира – это высокий сухой холм, на вершине которого стоит в виде шатра памятник людям, погибшим здесь 2 декабря 1805 года во время здешнего сражения при Аустерлице: французам, русским, австрийцам и прочим тогдашним европейцам.

Место это мне сразу понравилось, напомнив окрестности Ставрополя: высокий холм, степная трава, широкие дали, слева лесополоса, за которой спряталось местечко Славков, при австралийцах оно называлось Аустерлиц…

Нас повели в музей, небольшой домик сразу за памятником в тени трех больших старых вязов. В музее французские, русские, австрийские знамена, мундиры, сабли, ружья, барабаны. Пожилой улыбчивый чех на хорошем русском языке принялся объяснять нам, как все тут было 162 года назад, нахваливал доблесть русских воинов и поругивал бездарных австрийских генералов, из-за которых мы и проиграли тогда сражение.

Мне в музеях почему-то становится душно, вот и теперь я потихоньку переместился в задние ряды, а потом выскользнул за дверь.

Был теплый спокойный день середины лета. Пахло нагретой землей и какими-то знакомыми травами. Я подошел к тому месту, откуда видны были дали, змейка дороги, домики Славкова, щетинка лесополосы. Мне вдруг показалось, что я здесь уже был когда-то. Когда? Наверное, как принято сейчас говорить, в «прошлой жизни». Или это просто оттого, что все здесь напоминает холмы и дали Ставрополья? Мне вдруг захотелось, как в детстве, сбежать с вершины холма вниз – чтобы ветер шумел в ушах, а высокая трава хлестала по штанинам брюк.

Я оглянулся – наши все еще были в музее – перевел дух и побежал вниз, все быстрей и быстрей. Ах, как хорошо было бежать по склону холма, на вершине которого стоит Памятник Всем!

И тут я споткнулся. Споткнулся, упал, перекатился на спину, замер. Вокруг меня метелочками трав возвышались какие-то полевые цветы. А надо мной было небо. Высокое, в легких облаках погожего дня. Высокое небо. Небо Аустерлица!

Я вспомнил дождливую осень, два тяжелых тома «Войны и мира», которые отец мне подарил в день моего 14-летия. Я тогда любил Дюма, Майн Рида, Беляева, но вот почему-то взялся читать Толстого, постепенно увлекся и за месяц прочитал весь роман, и было в этом романе несколько мест, которые меня, не очень начитанного подростка, как-то особенно тогда поразили. Один из них – это когда Андрей Болконский, пытаясь остановить бегущих русских и спасти Кутузова, схватил знамя и кинулся с ним вперед, и тут его ударила в голову французская пуля. Он упал на спину и потом лежал, истекая кровью, и видел над собой вот это высокое небо Аустерлица.

«А вдруг я лежу теперь ровно на том же самом месте, на котором лежал, умирая, князь Андрей?» Мысль эта настолько меня удивила, что я решил лежать и лежать здесь, пока со мной не произойдет что-то важное. Я вспоминал роман «Война и мир», потом стал думать о русской литературе, о том, сколько в ней значительных, замечательных героев, представляющих русского человека. Подумал о чехах и о том, что у них в этом отношении небогато – один бравый солдат Швейк. Герой, конечно, симпатичный, но как-то… Не то что наши Андрей Болконский, Евгений Онегин, Лев Мышкин, Раскольников и…

А что же дальше? Дальше я вспомнил, что мимо меня должен проехать Наполеон со свитой. Он должен увидеть меня, тяжелораненого, лежащего рядом со знаменем, и сказать свое знаменитое: «Какая прекрасная смерть».

Наполеон, однако, не появился. Вместо этого я услышал какие-то крики и не сразу понял, что это зовут меня с вершины холма, где стоит Памятник Всем. Взволнованный Бублинка дергал лицом, чехи тихо сердились, мне было совестно, однако объяснить я никому ничего не мог.

Через неделю мы приехали в Прагу, жили там три дня, и однажды я случайно оказался рядом с большим, просто роскошным магазином «Русская книга». Зашел туда, поразился обилию самых вожделенных изданий, потом вспомнил холм, Могилу мира, траву, небо… Отыскал полки с Толстым – целых восемь полок сплошного Толстого! – взял первый том «Войны и мира», в самом конце которого – вот оно!

«Над ним не было ничего уже, кроме неба, – высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал», – подумал князь Андрей».