Заключенный номер 1Д810

В начале июля сорок первого Илья Карпенко записался в Красную армию. Направили комсомольца-добровольца из села Сотниковского в Тбилиси, в школу связистов. Доучиться не удалось: заболел трахомой, резко ослабло зрение, и полуслепого семнадцатилетнего парнишку отправили домой. Отсрочка от мобилизации должна была закончиться в октябре сорок второго. А в августе на Ставрополье пришли немцы. В селе знали, что Илья был активистом, но ни оккупанты, ни их приспешники-полицаи больного не тронули.

А потом была радость освобождения. И месяц службы в специальном отряде НКВД. Получив лошадь, седло и карабин, вместе с милиционерами и бойцами из команды выздоравливающих Карпенко вылавливал отставших гитлеровцев, скрывавшихся полицаев и просто бандитов, которых за время оккупации развелось немало.

Потом – медицинская комиссия. В действующую армию его не взяли – зрение по-прежнему было слабовато. Направили в Сталинград, на 264-й военный завод. Учли, что еще до начала Великой Отечественной парнишка трудился комбайнером, с техникой был знаком.

В цехах бывшего судоремонт-ного предприятия работа не прекращалась ни днем ни ночью. Случалось, термитчик Карпенко десять часов кряду калил броневые листы, корпуса мин и снарядов, а потом шел помогать слесарям в цех, где собирали танки.

Настоящий успех пришел к нему после того, как стал токарем. При норме 140 корпусов мин в смену он вытачивал до 400. Не потому, что был таким уж виртуозом: просто из цеха почти не выходил – подремал два-три часа в теплой подсобке, и снова к станку. Увеличенный портрет Ильи поместили на «красной» доске у проходной завода. Как передовик, он получал повышенный продовольственный паек…

- Трудно было, - вспоминает Илья Иванович, - холодно, голодно, даже повышенного пайка не хватало. Одно утешало: гитлеровцев гоним по всем фронтам, свою территорию освободили. Наши части уже к Берлину подходят. А там – Победа! Вот тогда и начнем жить по-настоящему…

День Победы он встретил с великой радостью. После нескольких дней ликования вновь взялись за работу. Начали демонтировать станки для производства боеприпасов. Предприятие готовилось вновь приступить к ремонту судов. А Карпенко надеялся вернуться на Ставрополье, заняться привычным ремеслом хлебороба. И препятствий к осуществлению планов, казалось, не было и не могло быть. Но человек предполагает, а судьба располагает.

В середине июня, ночью, в рабочую казарму, где ютился Илья, вошел человек в штатском, растолкал спящего: «Одевайтесь, Карпенко, вас срочно на работу вызывают. Документы не забудьте прихватить…» Оделся. Проверил в кармане пиджака комсомольский билет, который ухитрился и в оккупации сохранить. Шагнул за порог. А там двое с наганами:

- Шагай, фашистская морда!

Два дня его продержали в обычной комнатке заводоуправления. Без решеток, но под охраной. Кормили почти регулярно. Даже документы не отобрали. Через окошко удалось пообщаться со знакомыми рабочими. Те на вопросы Карпенко отвечали, боязливо отворачиваясь в сторону: мол, твой портрет с доски почета сняли, объявили врагом народа…

Десятки раз перебирал Илья в памяти куцую свою биографию и не находил ничего, чем он мог бы навредить народу или государству. Припомнил случай с фронтовиком-зенитчиком, который, будучи под хмельком, сболтнул в компании, что не раз видел почти что прямые попадания во вражескую «раму» (самолет-разведчик у немцев такой был), а фашист уходил практически невредимым. Арестовали и осудили Карпенко по статье 58-й «за пропаганду технического превосходства техники врага». Но ведь он-то, Илья, ничего подобного ни о технике, ни о политике никогда не говорил…

На третьи сутки (опять среди ночи) его перевезли в следственный отдел НКВД. Вот там он и узнал, почем настоящий фунт лиха. Даже фамилии своих мучителей на всю жизнь запомнил: Шуванов и Козлов. Первый изображал доброго следователя, второй – злого. Без кавычек: Козлов и в самом деле был недобрым человеком, и рука у него была очень тяжелая.

Шуванов читал вслух немудреную биографию Карпенко (изложенную Ильей собственноручно уже в который раз), а Козлов методично бил по голове и твердил: «А ты запамятовал, гнида, как с оружием на сторону врага переходил, как на полицаев работал? Подписывай протокол, не то хуже будет…» Так продолжалось почти неделю…

Как ни странно, убедили Илью не побои и угрозы следователей, а слова священника, оказавшегося под арестом в той же камере. Когда в очередной раз надзиратели приволокли и бросили на бетонный пол измочаленного до полусмерти Карпенко, пожилой служитель церкви посоветовал: дескать, смирись, сын мой, подпиши, что они требуют, пройдет время антихристово и правда восторжествует, а иначе сделают они тебя калекою. Бывший политзаключенный до сих пор считает, что это не было провокацией: просто пожалел пожилой человек парня...

Внезапно ставший сговорчивым арестант снова был жестоко избит. Теперь уже за то, что подмахнул все бумаги. Не читая. А как было прочесть, если глаза заплыли, если голова гудит от ударов пудовыми кулаками и коваными сапогами? Отправили дело в суд. Там тоже не церемонились и особых формальностей не придерживались: такого-то, такого-то признать врагом народа и согласно статье 58-й приговорить к лишению свободы на 10 лет с поражением в правах. Когда попытался спросить, за что все-таки дали такой срок, на него цыкнули: мол, на этапе получишь копию приговора, там все будет сказано…

И застучали по рельсам колеса. Сначала заключенных везли в «столыпинских» вагонах, потом – в «телятниках». Пересылки, перегрузки: до Воркуты путь неблизкий. К уголовникам конвой почему-то терпимее относился, а с политкаторжанами разговор короткий: «Шаг влево, шаг вправо, прыжок вверх – считаются за побег. Стреляем без предупреждения!» И стреляли…

Почти три года на лесоповале. Семь лет изнурительной работы на шахте. Трижды был под завалами. Как выжил, как выкарабкался? Илья Иванович до сих пор по-настоящему осознать не может. Повезло, наверное. А может, крестьянская закалка сказалась?

В пятьдесят третьем умер Сталин. Страна рыдала. Уголовники радовались: для них амнистию объявили. «Врагов народа» Лаврентий Павлович Берия и его подручные продолжали превращать в лагерную пыль…

Освободился Илья Карпенко только в пятьдесят четвертом, за семь месяцев до конца отмерянного ему срока. Дал подписку, что в течение двадцати лет под страхом уголовного наказания будет молчать о том, где был и чем занимался. До пятьдесят седьмого, пока не сняли судимость, продолжал работать на Севере. Деньжат немного накопил. Пригодились: вернувшись на малую родину, брату помог дом построить. Подругу жизни нашел, женившись на вдове погибшего военнослужащего Евдокие, усыновив ее пятилетнего ребенка.

Где работал? А всюду, куда посылали бывшего зека: кузнецом, токарем, комбайнером, чабаном, скотником. Лишь накануне пенсии назначили учетчиком в растениеводческую бригаду. Это ведь только потом, в конце восьмидесятых к бывшим политзаключенным начали уважение проявлять.

Получил и он полную реабилитацию. Как говорится в справке, «за отсутствием состава преступления». Кое-какие деньги на сберкнижку в качестве компенсации были переведены. Вроде многие тысячи. А когда в ходе денежной реформы три нуля отняли, сумма получилась смешная.

В девяносто третьем был в Ставрополе, где собирали пострадавших в ходе политических репрессий. Говорили, что наравне с ветеранами войны бывшим узникам даже автомобили будут давать. Оказалось, только тем, у кого руки или ноги нет. Остальным – не положено.

Мечтает Карпенко, что правительство страны или края всем ветеранам, кому за восемьдесят, выделит денег, чтобы перед смертью ближайших родственников можно было навестить. У них с женой (старики живут сейчас у дочери в селе Московском) трое детей, шесть внуков и шесть правнуков. Молодежь разъехалась, разлетелась: кто на Кавминводах сейчас, кто – в Дагестане… Даже в родном селе Сотниковском уже с десяток лет Илья Иванович не был.

А еще в свои восемьдесят три бывший политзаключенный, значившийся в лагерном списке под номером 1Д810, не теряет надежды узнать, за что же его все-таки посадили в победном сорок пятом. Копию приговора он так и не получил…